Дрожащая скала - Берте (Бертэ) Эли - Страница 18

– Это он, я тебе говорю… Ни ты, ни я не узнали его, но собака не обманулась. Смотри!

Бедное животное удвоило свои ласки и словно удивлялось, почему их не возвращают ему.

– Ты с ума сошла, – грубо сказал Конан. – Эта собака слишком стара для того, чтобы помнить… Не думаешь ли ты, что я менее верен и менее знаю его, чем собака?

– Это – господин, – отвечала добрая женщина торжественно. – Это так же верно, как то, что Бог нас видит и слышит!

И она тотчас пала на колени перед маленьким образом Мадонны, украшавшем угол кухни.

Конан оставался неподвижным. Его ум был слишком предубежден, воспоминания были слишком живыдля того, чтобы в этом несчастном скитальце с плешивым лбом, с худощавым лицом и в разорванном платье узнать блестящего и веселого владельца острова Лок. Время от времени он топал ногой, упорно повторяя:

– Это невозможно! Это невозможно!

Между тем больной, казалось, мало-помалу выходил из состояния бесчувственности. Он сделал несколько движений и пролепетал какие-то бессвязные слова.

Ивонна и Конан встали по обеим сторонам кресла, с нетерпением ожидая первых признаков сознания. Скоро речь больного стала членораздельнее, глаза открылись, но бедный путешественник все еще не приходил в рассудок. Он, очевидно, находился под влиянием бреда и горячки и мучился, словно под тяжестью кошмара.

– Нет, нет, нет, – шептал он, – я не буду просить милостыню… Я хочу лучше умереть! Не должен ли дворянин уметь переносить холод и голод?.. О, грудь моя! Грудь моя! Это страдание невыносимо; я заметил, что воды Темзы черны и глубоки… Пойдем на Темзу… Мне милостыня? Шиллинг! Кто у тебя просил шиллинг, тупоумный кокни[6]? Дай его нищему. А я, я французский дворянин! Я принадлежу к одной из благороднейших фамилий Бретани. Шестьдесят предков моих пало на войне в продолжение ста лет, сражаясь против Англии… Слышите ли вы это, английские собаки, вы, которые даете шиллинг дворянину?

Он скрипел зубами и с угрожающей миной на лице сжимал кулаки.

– Господин Конан, – шептала Ивонна, – вы еще сомневаетесь? Он почти признался!

– Он в бреду, в сумасшествии! Я уверен, что это он в бреду!

Звук этих двух голосов, так близких больному, хотя они и говорили едва слышным шепотом, быстро изменил течение его мыслей.

– Конан, – сказал он, – дико вращая глазами, – дядя не спрашивал меня, пока я был на охоте? Я дважды стрелял по диким гусям, любезная Ивонна; не брани меня, если я немного повымочился… Но меня звал дядя. Я вам говорю, что видам соскучился во время моего отсутствия. Я иду, бегу в одну минуту… Возьми мое ружье, Конан! Позаботься, Ивонна, о бедной Жюно: доброе животное вполне заслужило свой суп… Но я не могу явиться к дяде в этом охотничьем костюме; мое платье с галунами, Конан, живее! Дядя выходит из терпения!.. Вот и я, господин видам, вот и я!

На этот раз бред путешественника имел значение слишком ясное для того, чтобы нельзя было узнать его. И прежде, нежели бред кончился, двое старых слуг пали на колени и омыли слезами его руки.

– Да, это он, это действительно он! – лепетал в восторге Конан. – Господин, добрый господин мой, простите меня, что я не узнал вас!

– Сама, блаженной памяти, его матушка – и та бы его не узнала, так он переменился, – сказала Ивонна.

Альфред де Кердрен – мы можем теперь называть его так – принимал эти ласки с чрезвычайным изумлением. Он глядел попеременно то на Конана, то на Ивонну, потом покачал головой. Конан хотел что-то сказать ему.

– Молчи, ради Бога, – оборвала его добрая женщина, – наше присутствие и так беспокоит его и умножает страдания. Оставь его хоть на минуту в покое!

Они замолчали. Больной опять изнемог под влиянием своих галлюцинаций.

– Я заслужил все это, – говорил он глухим голосом, заставляя трещать под собой полуразвалившееся кресло. – Ведь это следствие проклятия, произнесенного перед Дрожащей Скалой. Старуха-мать умерла, говорите вы? Но что ж из этого, если проклятие пережило ее? Я был изгнан, я терпел холод и голод. Один прохожий подал мне шиллинг в ту минуту, когда я хотел броситься в Темзу… Я служил матросом на испанском корабле вместо платы за свой переезд… И что же? Я вам повторяю, я заслужил все это! Бедная девушка не должна была остаться неотомщенной. Гнусная шутка! Бедное дитя умерло с ней, и вокруг ее могилы пели эту адскую песню; вы ее, конечно, помните.

И он попытался пропеть:

Он вдруг остановился.

– Я убью этого Бенуа! – вскричал он. – Да, я убью его… но к чему? Ведь он трус. Так она умерла, умерла? Я заслужил мою участь, я не жалуюсь. Жозефина, я не обвиняю тебя, я никогда не роптал ни на тебя, ни на мать твою, которая прокляла меня! Но нужна ли еще и моя смерть для того, чтобы заслужить твое прощение? Я умираю, я это чувствую… Жозефина, прими дух мой и прости меня… я люблю тебя!

Мысли его делались все более и более бессвязными, наконец, он совершенно умолк.

– Ах, Боже мой! – вскричал Конан. – Не умер ли он? Он уже…

– Нет, нет, – перебила его Ивонна, более опытная в таких делах. – Это обыкновенное следствие жестокой горячки. Опасный кризис позади. Ну, что же, Конан, что нам теперь делать? Непременно надо перенести господина в постель.

– Я это и хочу сделать, Ивонна.

– Как? В твою комнату?

– Нет, нет, наверх, в парадную спальню, на эту прекрасную постель, покрытую атласом и кружевами.

– Но ты забываешь… если приедет другой!

– Я не знаю другого владетеля этого замка и острова Лок, кроме господина Альфреда де Кердрена, – возразил Конан с твердостью. – Он никому не уступал и не продавал своих прав; он здесь у себя… запомни это хорошенько, Ивонна. А я не хочу знать ни предписаний народных агентов, ни маранья этого Туссена, ни конфискаций, ни податей, ни дьявола… Владелец дома возвратился – следует повиноваться только ему!

– Очень хорошо, Конан, – с жаром отвечала старушка, – я видела, как он родился, и уж, конечно, не я откажусь от повиновения ему… Но между тем подумай немножко: если тот, из Сент-Илека рассердится и вздумает прогнать нашего господина?..

– Его прогнать! Его? – вскричал мажордом, и глаза его засверкали гордой воинственностью. – Прогнать господина Альфреда из собственного его дома? Желал бы я, Ивонна, чтобы они осмелились сделать эту попытку! Да, я желал бы на старости лет моих, чтобы они затеяли подобную подлость! В четверть часа я поднял бы на ноги всю эту страну, и на этот раз подрались бы непременно… Да пусть их. Около нас много людей, которые после революции раскаялись в том, что оставили своего прежнего господина в ту ужасную ночь, о которой мы говорили столько раз, и они поклялись мне, что если бы это началось снова… У нас есть здесь Ивон рыжий, скрипач Каду, старик Пьер, китолов Жан и множество других, которые постоят за правое дело. Они не прочь, когда понадобится, защищать господина де Кердрена, и мы могли бы выдержать осаду, да, настоящую осаду, о которой бы заговорили во всей провинции, я тебя уверяю.

И он потер от удовольствия руки.

Ивонна была очень проста и она имела слишком высокое мнение о своем начальнике, чтобы увидеть безрассудство подобного предложения. Она нисколько не сомневалась в том, что моряки и рыбаки острова Лок в состоянии победить все республиканские войска, если так утверждает господин Конан. Потому она и не возразила ничего. Старик, довольный тем, что убедил ее, продолжал торопливо:

– Пойдем, любезная Ивонна, довольно об этом. Позаботься приготовить постель. А я пока слазаю в тот шкаф, в котором мы хранили, как драгоценность, удочку и прочее имущество, оставленное здесь господином при его отъезде, и снимем с него эти матросские лохмотья. Что подумали бы – Боже мой! – если бы увидели его в таком безобразном наряде?