Дрожащая скала - Берте (Бертэ) Эли - Страница 14

В эту же самую минуту одна лодка без шума отвалила от берега и, несмотря на страшное еще волнение, пустилась в открытое море.

На ее корме стоял человек и смотрел, как земля мало– помалу скрывается в тумане. По временам до него доносились, несмотря на рев волн, дикие вопли и проклятия. Вдруг по направлению к замку брызнуло сильное и яркое пламя, как печальный маяк. Опустошители стащили в кучу всю мебель Альфредова жилища и, подложив под него огонь, танцевали вокруг него, испуская крики дикой радости.

При свете этого пожара, красноватый отблеск которого далеко расстилался по воде, Альфред де Кердрен, как беглец, покидал владение своих предков. Один, без друзей, кроме двух бедных рыбаков, без денег, без провизии, безо всего, он отправлялся в ссылку на утлой лодке, которая, казалось, каждую минуту готова была низвергнуться в бездны чудовищно волновавшегося Океана.

Часть Вторая

Глава 1.

Незнакомец

Вихрь революции промчался над Францией как огненный метеор. К тому времени, когда возобновляется эта история, нация, истощенная десятилетними потрясениями и конвульсиями, начала увлекаться исключительно славой, словом – это было в начале Консульства, в ту эпоху усталости и ослабления, когда взаимная ненависть сословий перегорела, так сказать, от самой силы своей, и отечество снова отверзлось для изгнанников.

В один великолепный весенний день, после полудня, некий старик уединенно отдыхал на берегу моря, в северной оконечности острова Лок, недалеко от Дрожащей Скалы. Позади него расстилался зеленый и улыбающийся остров с его свежими лугами, дубовыми рощами, белыми песчаными берегами, где бегали веселые мальчишки и устричники с пестрыми кокардами. Перед ним необозримо величественное, но тихое море отражало лазурное небо и ясное солнце. На этой обширной серо-зеленой поверхности вдали мелькали две или три белые точки, как те снежно-белые бабочки, которые весной порхают по широким лугам: то были рыбачьи лодки, которые кокетливо маневрировали, закидывая свои сети. Теплый легкий ветерок чуть заметно шелестел по этим берегам, всегда страшным своими бурями. Прилив усиливался и мерно ударял в прибрежные утесы; по мере его возвышения воздух наполнялся теми острыми, солеными испарениями, которые испускают морские травы во время периодических волнений океана.

Но внимание старца привлекал исключительно простой и наивный эпизод из этой великой сцены: старость часто легкомысленна, подобно детству. Старик наш сидел вблизи небольшой бухты, в которую низвергался ручей и где пресная вода была пополам с соленой; на этом-то уголке картины, казалось, и сосредоточивались его взоры. Было то время года, когда семга подходит к самому берегу и мечет возле него икру. Его забавляли усилия, с какими некоторые из этих прекрасных рыб старались перескочить каскад и достигнуть высшей точки берега. Вот они как будто играют на поверхности волн, но вдруг, изогнув свое мускулистое тело в дугу, взлетают в воздух с необыкновенной силой. Хотя берег возвышался над поверхностью моря футов на двенадцать, некоторые рыбы, сильнее других, с первого раза достигали вершины и исчезали в отливе. Большая же часть с шумом опять падала в волны, и их чешуя быстро сверкала на солнце, точно полированные стальные пластинки. Не отчаявшись, они снова принимались за дело до тех пор, пока отчаянное усилие не бросало их на вершину скалы, где они находили чистые и светлые воды – предмет их устремлений.

Эта игра занимала старика уже довольно долго, когда взор его, рассеянно обратившись к морю, казалось, остановился наконец. Лодки с белыми парусами, до, того спокойно лавировавшие, теперь в расстройстве бежали в различных направлениях, как будто спасаясь от кого-то. Причиной их внезапного ужаса, кажется, был корабль, еще только чуть видневшийся вдали. Хотя он не имел размеров военного судна, даже небольшого, однако все-таки был достаточно велик, чтобы устрашить мирные рыбачьи лодки.

– Гм, гм! – ворчал старик. – Неужто это англичанин осмелился так близко шататься вокруг наших берегов? Это сент-илекцы там охотились… трусы! Англичанин, однако же, вовсе не страшен, и если бы они были похрабрее… Но чего ждать от этих изменников, которые первыми подняли руку на своего господина и опустошили его жилище?

Отвернув с недовольным видом голову, он снова принялся считать скачки легких рыб, но скоро любопытство взяло верх: он не мог устоять против желания посмотреть, что делается на море. Сцена уже совершенно переменилась. Корабль, массивные формы которого он теперь легко различал, лег в дрейф и поднял испанский флаг. Лодки уже не убегали, а спокойно и беспечно занимались своей ловлей. Шлюпка, отвалив от корабля, быстро неслась к упомянутой нами бухте, направляемая четырьмя сильными гребцами.

– А! Так это не неприятель, – проговорил наблюдатель, в котором читатель, без сомнения, узнал Конана, маститого управителя Альфреда де Кердрена. – Но тогда зачем бы честному испанцу заезжать на остров? А впрочем, какое мне дело до всего этого? – продолжал он с горечью. – Я уже больше ничего не смыслю в мирских делах и мало о них забочусь!

Но, вопреки самому себе, старик внимательно следил за ходом шлюпки, которая все больше приближалась к берегу.

Конан сильно переменился за эти десять лет и был уже далеко не таков, каким мы видели его в начале этой истории. Конечно, он и теперь остался верен своему мрачному бретонскому костюму, а физиономия его по-прежнему имела вид сановитого достоинства, подобающего слуге из хорошего дома. Но отпечаток меланхолии сделался гораздо заметнее на лице его; морщин на нем стало больше и они сделались глубже, нежели в прежнее время. Длинные волосы его совсем побелели, стан сгорбился. Все в нем указывало на близкую дряхлость.

Он сидел под тенью двух или трех чахлых ив, торчащих над устьем ручья, и мог удобно наблюдать за чужестранцами, оставаясь для них незаметным. Приближающееся судно было ни больше ни меньше, как шлюпка скромного купеческого корабля. На ней, кроме упомянутых нами четырех гребцов, сидел еще один человек в матросском платье и держал руль. На борту не видно было ни офицера, ни товаров, ни сигналов, и прибытия этой лодки на уединенный берег нельзя было объяснить удовлетворительным образом.

Неизвестность не была продолжительной. Лодка скоро коснулась берега, рулевой матрос встал, накрылся старой навощенной шляпой и, взяв с лавки маленький, завязанный в платок узелок, собрался сойти на землю. Но сначала дружески пожал руки каждому из гребцов и, казалось, попрощался с ними. Гребцы расставались с ним с заметной печалью, почти с почтением; затем матрос с усилием перескочил расстояние, отделявшее его от песчаного берега, в то время сухого, и не успел он сказать несколько прощальных слов тем, кто привез его, как лодка, повернув, немедленно пустилась в обратный путь.

В этой таинственной выходке было нечто подозрительное, поэтому Конан не спешил показываться. Чужеземец неподвижно стоял на берегу со своим скромным узелком, следя глазами за удалявшимися моряками. Когда они исчезли, он медленно и уныло посмотрел вокруг себя и вдруг упал на колени и распростерся на земле, словно в страстной молитве.

Недоверчивость Конана не устояла против этого благочестивого действия, и он прошептал:

– Этот бедняга, должно быть, очень несчастлив… Посмотрим, не могу ли я чем-нибудь пособить ему.

Однако из уважения к великой горести, которую обнаруживало такое поведение путешественника, Конан не хотел нарушать его молитвы и дожидался, пока тот поднимется. Скоро неизвестный действительно с трудом выпрямился, но, встав, не спешил идти. Он обводил вокруг себя блуждающим взорам, словно не знал, в какую сторону направить ему свои шаги.

Это был человек еще молодой, но, казалось, изнурительные труды и страдания преждевременно разрушили его силы. Волосы на лбу его уже поредели; лицо имело болезненную бледность, еще более выделявшуюся на фоне черной и густой бороды. Его грубый матросский костюм представлял собой лохмотья, достойные жалости. Несмотря на это, благородство и достоинство, с которыми он носил эту бедную одежду, избавляли его от унижения. Вся его фигура изобличала крайнюю бедность и глубокое отчаяние; из глаз текли безмолвные слезы.