Дрожащая скала - Берте (Бертэ) Эли - Страница 11

Оскорбленный артист бросил на варвара взор холодного презрения, потом начал прохаживаться по комнате, напевая на мотив "je ris, comme un bossu"[3], бывший тогда в ходу:

– Тс-с, – вдруг сказал Ивон, внимательно прислушиваясь. Все смолкли и притаили дыхание, но извне слышался только свист ветра и стук дождя, падавшего на черепичную кровлю.

– Это ничего, – продолжал Ивон, – а мне послышался набат, который должны ударить в деревне, когда завидят приближение сент-илекских лодок к острову… но вишь, как завывает ветер, и язычники еще не скоро будут. Передай мне стакан, Жан. А ты, Каду, что это там распеваешь, любезный?

– Новую песню Бенуа, Туссенова клерка, под названием "Дрожащая Скала". В Сент-Илеке ее только и поют… и точно, хотя и по-французски, а знатно сложена…

И он продолжал:

Припев повторили оглушительным хором, и Каду, в восторге от своего успеха, намеревался было затянуть третий куплет, когда мажордом Конан как бешеный вбежал в кухню.

– Пьяницы! Негодяи! Очумели что ли вы? – закричал он, грозя им кулаком. – Как вы смеете петь подобные скверности в замке вашего господина?

– Послушайте, сударь, – отвечал Каду, покачивая головой, – не следует так худо выражаться о новой песне. Даром что она сложена чернильной пиявкой, а, право, стоит всякой другой, уж вы мне поверьте в этом.

– Но, бездельник, – продолжал Конан, – ужели ты не знаешь, что эта дурацкая рапсодия и есть причина всех опасностей, которые угрожают нам в эту минуту? Эта проклятая песня сочинена против дочери Лабар, которая слегла в постель от такого огорчения, а глупая старуха – мать ее – в отмщение нашему господину, которого она почитает причиной своего стыда, подняла против нас всех прибрежных бродяг. Как будто господин наш мог заказать Дрожащей Скале признавать честными и добродетельными тех, кто к ней явится. Потом господин из сострадания хотел еще прикрыть проступок этой жеманницы искусной выдумкой, но ведь любой хорошо знает, в чем дело: Скала никогда не обманывала.

– Вот оно что! – сказал один из присутствующих. – А не потому разве, что господин благородный и стоит за короля, они так крепко злятся на него?

– Политика сама по себе, а это дело – само по себе, – отвечал Конан. – Но если бы господин, который пишет наверху, услышал, как вы теперь горланили, он никогда бы не простил вам этого.

– Ох, да! – сказала кухарка Ивонна, поворачивая свою старую голову, покрытую чудовищным убором со спущенными на лицо лохмотьями вроде козлиной бороды. – В теперешние времена не следует превращать в посмешище Дрожащую Скалу… Может случиться несчастье, недобрые признаки уже и показываются!

– О каких признаках толкуешь ты, тетка Ивонна? – спросил Каду.

– И не я одна примечаю, что камень сердит, а это не к добру…

– Камень сердит, – повторил Каду с боязливым сомнением, – а что это такое, тетка Ивонна?

– А то, что мир слишком развратился, чтобы наш священный камень указывал добрых и злых, праведных и грешных, как бывало прежде… Несколько дней тому назад он двигался от малейшего толчка, а как пришло сент-илекское мещанство, да обидело его, он как будто врос в землю и, наверное, до тех пор не встанет по-прежнему, пока не минет небесный гнев. Вот почему я говорю, что камень сердит. Сохрани нас, Боже, от всякого зла!

Суеверные слушатели с ужасом перекрестились.

– Правда ли это, месье Конан? – спросил Ивон Рыжий у мажордома.

– Правда, – отвечал Конан задумчиво. – И мне не по душе это предзнаменование еще больше, чем Ивонне, но пусть каждый из вас в эту ночь делает свое дело: может быть, мы успеем и предотвратить беду!

И он пошел к Альфреду на второй этаж, оставив защитников замка рассуждать втихомолку о бедах, которые предвещала неподвижность друидского камня.

Альфред был один в своей комнате, уставленной старинной резной дубовой мебелью. На столе с витыми ножками горели две свечи и виднелось несколько писем, запечатанных большими красными печатями с гербом де Кердренов. Альфред, задумчивый и грустный, ходил взад и вперед, иногда он останавливался, как бы прислушиваясь к отдаленному глухому шуму моря. Он был совсем одет, со шпагой на боку; пара пистолетов, перчатки и шляпа лежали недалеко на стуле.

– Ну что, Конан, какие новости? – спросил он рассеянно, прежде чем управитель кончил свой низкий и методический поклон.

– Все хорошо, сударь. Люди наши готовы и бодры, оружия и амуниции достаточно. Мы уверены в победе!

– Между тем враги наши не показались еще?

– Невероятно, чтобы мы увидели их раньше утра… при таком ветре, как теперешний, с проливом шутить нельзя. Притом негодяи теперь пьянствуют в сент-илекских кабаках, где старуха Лабар расплачивается за них, и, конечно, не скоро расстанутся с бутылками. Одна верная особа, тетка Пенгоэль, которой они доверяют, хотела предупредить нас, лишь только они тронутся с места… Не беспокойтесь, все идет хорошо! И этот глупец таможенный, осмелившийся думать, что фамилия де Кердрен потеряла влияние и власть, он увидит, провал его возьми! Мы ему покажем!

И воинственный управитель почесал руки. Альфред едва его слушал.

– Конан, – начал он тихим голосом, – не узнал ли ты чего насчет бедной больной девушки? Ты вчера известил меня, что она очень нездорова, и я теперь в смертельном беспокойстве.

– Ничего, сударь, – отвечал Конан угрюмо. – Но надо признать, со вчерашнего дня у меня были заботы поважнее, чем думать о здоровье какой-нибудь шлюхи.

– Не оскорбляй ее! – вскричал Альфред. – Конан, если ты меня любишь, не говори так об этой милой и несчастной девушке, которая страдает из-за меня.

Старик покачал головой.

– Я буду говорить как вам угодно, сударь, – продолжал он, – но вы все-таки уверяете, что это от вас Скала не была снисходительна к девице Лабар?

– Это истина, чистая истина, Конан, совесть велит мне объявить это во всеуслышание. Кто мог предвидеть, что дурачество это будет иметь такие пагубные последствия… Да, это я, злоупотребив фамильной тайной, из презренного мщения помешал опыту и осудил на позор невинную девушку.

– Так, так, сударь, вы честный и благородный молодой человек, но известно, что надобно думать о подобном объяснении. Что до меня, хотя я с самого рождения имею честь служить фамилии де Кердрен, то я никогда не слыхал об этой фамильной тайне, на которую вы намекаете, по крайней мере, вы не показали мне, каким средством можно так утвердить волшебный камень.

– Это запрещает мне моя клятва! – сказал Альфред. – Но нет нужды – пустое предание не может остановить меня, когда дело идет о чести, о жизни, может быть… После я обнаружу это пред всеми… Да, да, – присовокупил он с силой, – это даже должно быть так, потому что все мои усилия уничтожить причиненное мной зло были бесполезны до сих пор! Напрасно хотел я видеть Жозефину или ее мать, они меня отвергали. Я писал, письма мои возвращали мне непрочитанными. Я обегал всех этих глупых людей, которые присутствовали при испытании Дрожащей Скалы, старался отвратить их от предубеждений. Они уверяли меня, что не сомневались в словах моих, но я угадывал по их взорам, по их улыбкам, что подозрения насчет этого ангела все еще существуют. Наконец, в отчаянии я хотел по крайней мере наказать этого подлого рифмоплета, низкое произведение которого положило на нее пятно, может быть, неизгладимое. Но трус скрылся, и вот я узнаю, что он – один из самых остервенелых возмутителей пьяного соседского сброда против меня. Довольно ли я наказан за школьную шалость? Должен ли я еще допустить, чтобы пролилась кровь, чтобы семьи оделись в траур из-за моих проступков?