Остров Русь - Лукьяненко Сергей Васильевич - Страница 31

– Федя-богатырь.

– Выходь. Ты кто?

– Вася, – простонал следующий узник, царапая что-то обломком меча на стенах темницы. – Подожди, допишу…

– «Здесь был Ва…» – прочел пораженный Иван, захлопнул дверь клетки и сказал: – Здесь он и остался. А ты кто?

– Филиппок! – радостно крикнул седой взлохмаченный старик, выползая из своего узилища.

– До чего тяга к знаниям доводит, а? – поцокал языком Иван, дал заливисто смеющемуся старичку завалявшийся за пазухой банан и продолжил осмотр. – Ты кто? А где ты?

Камера была пуста. Лишь под койкой Иван обнаружил глубокую дыру, из которой слышался шум моря.

– Там Эдмон какой-то срок тянул, – сообщил Ивану очередной узник, горячо обнимая спасителя. – Прокопал дыру вязальной спицей да и убег.

– Молодец! – восхитился Иван, на радостях даже забыв поинтересоваться именем словоохотливого узника. Лишь когда тот быстренько выбежал из застенков, Иван обнаружил, что пропал кошелек с остатками небогатых Василисиных командировочных. Но такие мелочи богатыря не смущали. Еще одна камера пустовала, лишь на кровати лежал мельничный жернов с надписью: «Здесь после долгих страданий разорвалось сердце узника…» Иван вытер слезу и пошел дальше.

– Ты кто?

– Иван-царевич, – робко отозвался небритый парень в волчьей шубе на голое плечо.

– Выходи, тезка! – обрадовался Иван. – А ты кто?

– Иван-боярин сын.

– И ты, друг, выходи. А ты кто?

– Иван-крестьянский сын.

– Проваливай, лодырь! Нечего казенные хлеба проедать! Ты кто?

– Иван-дурак, – радостно улыбаясь, сообщил перемазанный в золе, черный как смоль молодец.

Иван захлопнул дверь камеры, подпер для надежности булавой и пошел дальше, бормоча про себя: «Одного достаточно…» В течение пяти минут он освободил: Ивана-коровьего сына, Ивашку, Иванко, Фэт-Фрумоса, Сослана, Кобланды-батыра, Корвина и Манаса.

Слегка смущенный таким изобилием, Иван осторожно открыл дверь следующей темницы. По ней бродил восточного вида юноша в тюрбане, развевающихся штанах и белой рубашке. Время от времени юноша подпрыгивал и толкал ладонями потолок.

– Ты кто? – ошалел Иван. Но в этот миг в потолке вывалилась плита, звонко расколовшаяся о тюрбан незнакомца, и тот его вопроса не услышал. Подпрыгнул и скрылся в открывшейся в потолке дыре.

– Не иначе принц персидский, – рассудил Иван и сел передохнуть. От впечатлений гудело в голове. А так было тихо, узники уже смылись, лишь в подпертой булавой камере бесился самозванец.

– Ладно, кончаем осмотр, – решил Иван-дурак и направился к последней двери, приговаривая: – Темницы рухнут, и свобода вас встретит радостно у входа, и братья ключ вам отдадут… Хотя какой ключ, темницы-то уже рухнули… Эй, кто здесь сидит?

Последняя камера разительно отличалась от остальных. Здесь было чисто и уютно, на стене висело блюдечко, по которому каталось наливное яблочко, создавая изображение голых девок, купающихся в пруду. На застеленной шелковыми простынками кровати сидел поп Гапон и жрал бананы.

– Вот ты где, гад! – заорал Иван, выхватывая кладенец. – Предатель! Россию, мать твою, продал! А ну отдай банан!

Вырвав изо рта Гапона недожеванный банан, Иван нервно съел его и сообщил:

– Ну все. Готовься к смерти. «Отче наш» прочти или что там полагается, покайся как следует…

– Иван, Иван, успокойся, – затараторил Гапон. – Я ж и сам пленник горемычный, Кащеем в застенки посаженный.

– Видали мы таких пленников! – мрачно возразил Иван. – Блюдечко цветное в камере, бананы свежие… дай еще один!.. простынки чистые. Убью!

– Иван, отпусти душу на покаяние, – пустил слезу Гапон. – Не марай светлый праздник победы над Кащеем моей кровью грязной!

– Не паясничай! – оборвал его Иван. – За что в немилость Кащееву попал? Говори!

Гапон вздохнул, встал на колени и прошептал:

– Честность меня подвела. Был я у Кащея в советничках, неплохой оклад имел, раз в квартал премиальные обещаны были. Да вздумал на днях Кащей дать мне на прочтение свои былинки юмористические, боянов да богатырей высмеивающие. Прочитал я их да и скривился. Чушь собачья! И дернул меня нечистый записать в дневничке для памяти: «Кащей – парень хороший, но пишет всякое говно. Надо сказать ему об этом, но помягче, поделикатнее…»

– Ну? – заинтересовался Иван. – Что, не сумел сминдальничать?

– Кащей, падла, шмон устроил! – теряя всю интеллигентность, завопил Гапон. – Мой личный дневник прочел! Вот и посадил в камеру!

– Смягчающих обстоятельств не нахожу, – заявил Иван, поигрывая кладенцом. – Быть по-моему. Рубить тебе голову хитрую…

– Не губи, Иван! – так и затрясся Гапон. – Я тебе тайну Кащея открою! Где он сережки Василисины прячет да где смерть его!

– А ты откуда знаешь? – поразился Иван, пряча меч.

– Да как-то дневник Кащея под руку подвернулся… – смутился Гапон. Иван погрузился в раздумья. Наконец изрек:

– Значит, так. Ты не предатель, ты хуже. Ты Гапон. Убивать не буду, коли тайны великие откроешь. Но и назад в Киев дороги тебе нет. Убирайся, Гапон, с Руси к половцам.

– Уберусь, уберусь, надоела эта Русь, – просветлел лицом Гапон. – Теперь слушай. Есть у Кащея комнатка заветная, в подвале схороненная. Там вещи премудрые стоят, гудят да светятся. Нить волшебная от них к дубу высокому тянется. Пойдешь по той нити, заберешься на дуб, там – яйцо. В яйце – сережки Василисы, а к ним игла припаяна. Ту иглу отломи, и не станет Кащея.

– Ясно, – сказал Иван. – Гапон, Гапон… И умом тебя Бог не обидел, и хитростью. Что ж ты язва такая – по характеру?

И с этими словами Иван вышел, оставив Гапона в полном недоумении.

…Быстро нашел Иван комнатку заветную, где Кащей держал вещи премудрые. Похожи они были на сундуки железные, светящимися каменьями разукрашенные. Гудели да шумели, огоньками помаргивали. А из самого большого сундука нить волшебная тянулась, из медной проволоки скрученная да резиной обмотанная.

Пошел Иван по нити да и вышел к огромному дубу. Был тот дуб в сто сажен вышиной, облака за его верхушку цеплялись, ручьи да речушки меж корней извивались. Засучил Иван рукава да и полез на дуб.

Долго ли, коротко ли, а добрался он до самой вершины. Оглянулся – лепота! Всю Русь-матушку с дуба видно. И стольный Киев-град, и Муром родной, и иные селения, помельче размером. Вон Змей Горыныч летит, вон богатырь за чудом-юдом гонится. Вон на неведомых дорожках следы невиданных зверей…

А вот и яйцо, из хрусталя хитро сделанное. В яйце – сережки Василисины, пластиночки синенькие в виде лепесточков. Между ними – игла серебряная, к которой нить волшебная припаяна.

– Вот и конец твой, Кащей, – сказал Иван добродушно. Уцепился двумя пальцами левой руки за дуб, а правой рукой как дал по яйцу! Треснуло оно и разбилось. Схватился тогда Иван за иголку – а та колется, огнем жжет! Сопротивляться вздумала! А вместе с тем почувствовал Иван, как из иглы в него силушка несметная вливается.

Рассмеялся Иван смехом веселым, дурацким, да и переломил иглу между пальцами. Только искорки синие заплясали…

И случилось тут с ним что-то неладное. Ослабли вдруг руки-ноги богатырские, меч-кладенец к земле потянул. Змей Горыныч, мимо пролетавший, каркнул испуганно да вороной средних размеров обернулся. Чудо-юдо, за которым вдали богатырь гнался, дикобразом предстало. Заорал Иван дурным голосом, не со страху, а с удивления. И полетел вниз с дуба высокого, навстречу верной погибели.

Да только и дуб внезапно вниз стал расти. Превратился в пальму обычную, высоты невеликой. Упал вниз меч богатырский, а на него Иван сверху шмякнулся. Да так больно! Вся стойкость богатырская куда-то делась!

Встать попробовал – а кладенец к земле-матушке тянет. Пришлось отвязать себя от меча да и оглядеться вокруг.

А вокруг чудеса творились диковинные. Дубы да ивы в пальмы и манговые деревья превращались! Буренушки, в отдалении пасущиеся, буренушками остались, а вот бык, что их крыть готовился, носорогом обернулся! Кладенец, на земле валявшийся, скукожился и железячкой заковыристой обернулся, той самой, что Кейсеролл муми-бластером прозывал. А на душе-то как стало! Скучно да обыденно. Тоска, хоть волком вой. Посмотрел Иван на дворец Кащеев, а тот вдруг превратился в серое здание, в коем всего чудес что окна огромные, из хорошего стекла сделанные. А над дверью вывеска на русском и еще каких-то языках.