Катали мы ваше солнце - Лукин Евгений Юрьевич - Страница 20

В лубяном коробе дернулась, всхлипнула Чернава, и Вражина, прихватив сулею, направился к саням.

– Ты лучше вон куда взгляни… – небрежно указал он через плечо.

Кудыка обмяк заранее – и взглянул. Над черно-сизыми горами золы висело, быстро снижаясь, еще одно – греческое – солнышко. Вот только назвать его теперь ложным – язык не поворачивался. Было оно чуть меньше истинного, и явственно шло от него мягкое вечернее тепло.

– Ох, доиграемся когда-нибудь… – предрек зловеще Бермята, хмуро поглядывающий на чужое светило. – Опять наши с ночью протянули… Греки теперь шум подымут. Договаривались ведь по очереди сажать…

– Дык… – потрясенно молвил древорез. – А сказывали, греки за краем света живут…

– Н-ну… как?.. – несколько замялся старшой. – В общем-то, правильно сказывали… Греки – за краем нашего света, а мы – за краем ихнего…

Оглянулся на обоз и гаркнул:

– Ночевать, что ли, здесь собрались? А ну, тронули, тронули лошадушек!..

Вереница саней протиснулась между двумя холмами золы, и глазам Кудыки предстало Теплынь-озеро. Слыхом слыханное, а вот видом доселе не виданное… Шевелилась в нем закатная – алая с золотом – вода, а противоположного берега Кудыка так и не углядел. Не зря, не зря называли подчас берендеи это озеро Теплынским морем. Море и есть…

В переклике от берега колебались на мелкой волне странные веретенообразные ладьи – с высокими мачтами и вздыбленным частоколом весел. Вдоль линии прибоя, отбитый от нее глыбами волнореза, тянулся неглубокий ров с округлым дном, в дальнем конце которого громоздилась ни на что не похожая махина – этакая огромная желобчатая качель с перечапом [54] посередине.

И кругом суетились люди. Их было так много, что собери их всех вместе да заставь отстроиться – как раз и вышла бы целая слободка. Судя по доносящейся снизу громкой перебранке подобрались здесь сплошь берендеи, хотя обликом они скорее напоминали тех же беженцев из Черной Сумеречи… Хотя среди них и впрямь могли затесаться погорельцы – язык-то один что у тех, что у других…

По краю груд древесной золы к обозу летел чумазый мужичонка с широкой деревянной лопатой в руке.

– Ну вы что ж, сволочане, сошку вашу – да об камушек!.. – напустился он на Бермяту. – Третий день вас ждем-пождем!.. Весь берег – в золе, повернуться негде, розмысл бранится на чем свет стоит…

– Да, вишь, когда через слободку шли, древорезы нам обоз разбили, – нимало не забоявшись, равнодушно объяснил тот. – Новый снаряжать пришлось… Ты давай говори, откуда золу брать?

– Да золу – что золу? Ты на солнышко посмотри! Вот-вот бултых сделает! В темноте, что ли, грузить будешь?..

– Ништо… С лампами погрузим…

– Это мне опять к розмыслу идти, кланяться, чтоб лампы дал?..

– Сходишь, не боярин, чай… – сказал Бермята. – Ты лучше поведай, как тебя волхвы в жертву принесли. Мы услышали – чуть животики не надорвали…

Не поверив своим ушам, Кудыка всмотрелся – и благо успел опереться на оглоблю, иначе тут же бы и ополз у копыт своего савраски… Тот! Тот самый, которого давеча волхвы спустили в бадье к навьим душам… Выходец из преисподней казался столь живехоньким, что, лаючись с Бермятой, даже несколько раз лопатой на него замахивался. Наконец сдался и, огрызаясь через плечо, потрусил обратно – искать какого-то там розмысла…

Тем временем на земляной желоб, на камни волнолома и на хребты золы лег зловещий красноватый налет, и древорез вновь запрокинул голову. Теперь уже было ясно, что светлое и тресветлое наше солнышко падает не на него, а именно в Теплынь-озеро. И все равно зрелище наводило ужас. А с той стороны точно так же нависало еще одно – греческое…

– Так это что же?.. – обеспамятев, взвыл древорез. – Оба – сюда?..

– Знамо дело… – неспешно отозвался случившийся рядом Вражина. – А ты думал, почему Вытекла никогда не замерзает? Она ж из Теплынь-озера течет… Только ты вот что… – прибавил он вдруг озабоченно. – Шапку держи. Ветрено будет…

В этот самый миг в вышине возник некий свист, стремительно переходящий в рев. Это ревело светлое и тресветлое наше солнышко. Огромное вишнево-красное ядро, расталкивая воздух, летело почти отвесно в Теплынь-озеро. Лоб обдало жаром, горячий ветер рванул одежонку. Кудыка не выдержал и плотно зажмурил глаза. Понижающийся вой рос, давил, нажимал на плечи – и вдруг завершился столь страшным, оглушительным шлепком и шипением, что древорез пал на четвереньки и сам заголосил по-волчьи…

Когда осмелился разъять веки, первая волна уже ударилась с грохотом о волнорез, а веретенообразные ладьи, взлетая и падая, устремились на веслах туда, где в клубах белого пара всплывал, медленно вздымаясь из воды, иссиня-черный пупырь, всего несколько мгновений назад бывший ясным солнышком… Все это Кудыка разглядел и запомнил навсегда, потому что не разглядеть всего этого в ярком сиянии нависшего греческого светила было просто невозможно. А уж не запомнить – тем более…

«Вылавливать будут…» – смекнул он и потерял сознание.

Глава 8.

Навьи души

Синеглазый красавец Докука был ленив далеко не всегда. Если приходилось бороться за собственную жизнь, просыпались в нем силы немеряные. Одного волхва он так припечатал к замшелому стояку цепного ворота, что тот, оглушенный, сам чуть не упал в черное жерло колодца. Второго он затеялся душить, катаясь с ним по вымощенному плоскими камнями капищу.

Рябой высокий кудесник гневно стиснул увенчанный солнечным ликом посох и повернулся к оробевшим погорельцам.

– Ну мне что на него, чары тратить? – раздраженно спросил он. – Чего стали?.. А ну пособите волхву!.. Да не бойтесь, грехом не сочту…

Погорельцы воспряли и, засучивая дырявые рукава, устремились на помощь изнемогавшему в единоборстве служителю. Вшестером Докуку мигом стиснули, шмякнули, вышибли из него временно дух, связали узлом и смотали в клубок.

– В бадью! – отрывисто повелел рябой кудесник.

Опасаясь притронуться невзначай к позеленевшему от древности дубу жертвенного ворота, древореза бережно опустили в бадью, потом, потормошив, оживили простершегося на плоских камнях подручного волхва, того, что Докука в самом начале приложил к стояку. Охая и покряхтывая, служитель взялся за гнутую рукоять, другой – за другую, кудесник вынул железный клин, и тяжко покачивающаяся бадья ушла на цепях в непроглядный мрак преисподней. Вскоре в колодце звучно гукнуло – это дубовое дно низкой широкой кадки коснулось камня.

Рябой волхв сурово оглядел чумазых погорельцев и, должно быть, решил, что ради такого сброда хвалебную песнь солнышку даже и петь не стоит. Насупился и, покряхтывая от скупости, направился к высокой поленнице – отсчитать обещанные десять берендеек. Выбирал, придирчиво осматривая каждую, и вот что дивно-то: откладывал ведь самые дорогие – глубокой, чуть не сквозной резьбы. Погорельцы лишь переглядывались изумленно.

– Благодетель, приласкай тя ясно солнышко… – проблеял растроганно главарь Пепелюга, с поклоном принимая из рук кудесника охапку идольцев.

И тут (вспомнишь – до сих пор по загривку перебирает) из гулкой глубины колодца грянул грозный нелюдской голос:

– Вы что мне тут придушенных спускаете?.. Самих, что ли, придушить, так вашу перетак?..

Волхвы – и те струхнули. Что же до погорельцев, то, услышав утробный рык навьего мира, присели чумазые да и кинулись все стремглав от капища, не растеряв при этом, однако, ни единой берендейки…

– Или живой?.. – усомнился все тот же голос, и над томным Докукой склонилась угрюмая, будто из камня выветренная харя.

Поросят бить о такое личико.

Древорез застонал натужно и подвигал ушибленным плечом. Крепко его стиснули, от души. Да и шмякнули тоже…

– А живой – так вставай, – сердито продолжал немилорожий обитатель преисподней, снова возносясь главою к светлой округлой дыре, которой, так получается, завершалась внизу труба колодца. – Неча зря бадью занимать…