Выбери любимый жанр

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Техника

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии
оксана2018-11-27
Вообще, я больше люблю новинки литератур
К книге
Professor2018-11-27
Очень понравилась книга. Рекомендую!
К книге
Vera.Li2016-02-21
Миленько и простенько, без всяких интриг
К книге
ст.ст.2018-05-15
 И что это было?
К книге
Наталья222018-11-27
Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни
К книге

Замошье - Логинов Святослав Владимирович - Страница 7


7
Изменить размер шрифта:

СВЕЧКА

Боль сначала щекотнула под ребрами справа и тут же ввинтилась в тело, разлилась по животу, стрельнула в спину. У Паньки еще хватило силы повесить на гвоздь ковшик, сделать три шага в комнату и боком повалиться на кровать. Тело больше не слушалось, боль вползла в него словно ядовитый гад и теперь грызла и плевала обжигающим ядом. Панька мычала сквозь сжатые зубы, судорожно дергала головой. Боль не позволяла даже кричать, не оставляла никакой надежды, что когда-нибудь она кончится.

Но все же боль отступила. Не исчезла, только утихомирилась, забралась обратно под ребра, затаилась там, давая передышку. И тогда Паньке стало страшно. Живо вспомнилось, что так же каталась по расхристанной постели и выла, сжав зубы, столетняя бабка Тоня. А Панька, в ту пору совсем молодая, едва двадцать стукнуло, суетилась вокруг, предлагая лукового отвара или тертой свеклы, надеясь, что послабит старуху, и непонятная хворь уйдет.

Это теперь боль стала своей, знакомой, а тогда, в сорок шестом году Паня и понятия такого не имела, чтобы хворать. Хотя чужих болячек навидалась довольно. В сорок первом партизаны забрали ее на острова, пожалели оставлять пацаночку на глазах у фашистов. В партизанском госпитале на Ушкуйной горе Пане пришлось всяко, но оттого ли, что сама никогда не болела, или еще почему, привыкнуть к чужой боли не могла.

Тогда же столкнулась Панька и с бабкой Тоней. Древняя старуха, хорошо помнившая еще барскую крепость, конечно, на острова не бежала, оставалась в своем доме в Рубшино, даже фотографии родных со стен не сняла, хотя многие изображенные там были военными и с орденами. По ночам часто раздавался стук в бабкино окно, и старуха, изругав гонца, что из лесу в деревню за травой бежит, передавала вязки трав, вместе с наказом «вашей девке», как с этой травой поступать. Старухиных проклятий не боялись, напротив, опасались похвалы. Говорили про бабку Тоню, что у нее дурной глаз, и не без причины говорили. Замечали люди за ней такое свойство. Но и помочь бабка Тоня умела лучше других, и в болезни, и просто в беде.

Война бабку Тоню не тронула, а вот в голодную сорок шестую весну ей заплохело. Фельдшера в колхозе не было, люди по привычке послали за партизанской сестрой, хотя Паня ничем не умела помочь умирающей, но никак не могшей преставиться старухе.

Вечером бабке Тоне стало получше, она открыла глаза и позвала неожиданно ясным голосом:

– Подь-ка сюда, девонька…

Паня подошла, бабка Тоня глянула на нее, спросила:

– Ты, что ли Панька замошинская?

– Я.

– Ну и как, помогали мои травки?

– Помогали.

– А теперь, девонька, ты мне помоги. Мне уже никакая польза не нужна, мне помереть осталось.

– Ну что вы, бабушка…

– Ты не бойся, я не отравы прошу. Свечку за меня поставь.

– Бабушка, я же комсомолка, – растерялась Паня, – нам в бога верить не положено.

– А ты не верь. Ты в церкву к заутрени приди, свечку поставь богородице скорбящей и скажи: «За спасение души грешницы Антонины». Обещаешь?

– Обещаю, баба-Тоня.

– А я тебе все передам. Слыхала, небось, что про меня говорят? Молчишь. Значит, слыхала. И не испугалась, пришла. Это хорошо. Я тебе все отдам, и доброе, и худое, а ты потом дальше передашь. Без этого помирать тяжко. Ты только смотри, завтра свечку не забудь. А власть когда твоя будет, ты про нее лучше не думай, для себя ничего не хоти, так легше… И до последнего, как я, силу не держи, отдай раньше, на покое поживи…

Обещание Панька исполнила, сходила в Погост и поставила свечку. И хотя из Замошья вышла еще затемно, а обратно всю дорогу чуть не бежала, но к началу работы все же не поспела.

В колхозе после войны не оставалось ни тракторов, ни лошадей, пахали на себе, а землю под картошку поднимали лопатой. Норма была две сотки в день. Отмерял урок Колька – бригадир, парень чуть постарше Пани. В сорок первом он успел уйти от немцев, жил в эвакуации. В сорок четвертом окончил школу младших командиров и очутился на фронте как раз в родных псковских краях. Только войны на долю младшего лейтенанта Покровского досталось ровно три дня, и теперь он ходил, дергая контуженной головой и пряча от посторонних взглядов культю покалеченной руки с нелепо торчащим, случайно уцелевшим мизинцем. Верно не мог Колька простить миру своей инвалидности, но только был он вечно зол, взвинчен и с людьми говорил не по-людски, а словно в атаку поднимал.

– Явилась, не запылилась!.. – зловеще пропел Колька, увидав Паню. – Это где же ты гуляла?

– Бабка Тоня рубшинская помирает, – ответила Паня, свечку просила поставить. Я в Погост бегала.

– Ди-ивно! – колькин голос высох, стал ломким, как прошлогодняя солома. – Посевная идет, а она по церквам гуляет! Комсомолка… Ладно, иди на делянку, разбираться с тобой будем потом…

И уже уходя, крикнул:

– А бабка твоя померла! Только что померла, рубшинские сказали.

«Небось еще и свечка не догорела», – подумала Панька.

Панино дело Колька вынес на комсомольское собрание. Ячейка в колхозе была невелика, собрались быстро. Колька в две минуты доложил панино преступление и добавил:

– Обсуждать тут нечего, предлагаю – гнать ее из комсомола, – и первый поднял руку. Зорко обвел взглядом собравшихся, и руки остальных тоже неуверенно поползли вверх.

Только андреевский Леха, панин одногодок, продолжал сидеть, разглядывая сцепленные на коленях руки. Так же как и Колька был Леха бит войной, но не на фронте, а здесь же на мху, в партизанах. Осколочный шрам косо пересекал его лицо, невидящий глаз чуть поблескивал из-под опущенного века, поэтому казалось, что Леха подмигивает кому-то.

– Ты почему не голосуешь? – колькин голос поднялся на зловещую надрывную ноту.

– Я голосую, – сказал Леха. – Я против.

– Как это против?

– А так. Ты Паньку без году неделя знаешь, а я с ней войну на островах мыкал. Панька в отряде за сестру милосердия была. Сколько народу они с бабкой Тоней из могилы вытащили, – Леха провел пальцами по шраму на лбу и продолжал, уставившись мертвым, подмигивающим глазом в переносицу бригадиру: – И сейчас она и в церковь ходила, и на поле опоздала не из-за себя, а потому что о покойнице Тоне старалась. Ей учиться надо на фельдшера, а может и на доктора, а ты из комсомола гнать! Кто ж ее возьмет после такого?