Замошье - Логинов Святослав Владимирович - Страница 11

Панька тяжело переживала болезнь. Привыкнув держать в руках чужое здоровье, не могла поверить, что собственное о нее не зависит. Мучило воспоминание о доме: стоит брошенный, огород забурьянел. За зиму Панька не тревожилась – прокормят, всем-то миром, пусть попробуют не прокормить. Бесило чувство беспомощности. Панька еще не знала, на кого выльет копящееся недовольство, но домой после выписки ехала с таким чувством, словно собиралась мстить за кровную обиду.

А мстить оказалось не за что. Маша в ее отсутствие позаботилась о доме, трава всюду обкошена, над низенькой оградкой палисадничка вскипают, выплескиваясь на дорожку, белые и лиловые шапки флоксов. Прибрано и в доме, а две гераньки, чахнувшие в горшках на окне, дали пышную зелень и зацвели.

Но уже на следующее утро подоконник был усыпан алыми лепестками. Один за другим спешно отцветали флоксы, побуревшие соцветия казались скомканными грязными тряпицами. Вскоре дом привычно оголился.

«Что же это такое?! – чуть не плача, думала Панька. – Как проклятая я какая-то. Все не как у людей. И не пожалеет никто. Машку так все жалеют, что больная, а посмотреть – кто лучше живет? Машка! Весь дом в цветах. А у меня и такая безделка не держится…»

Через день, выйдя поутру, Панька увидала, что цветы в машином садике погибли. Сама Маша с горестным изумлением разглядывала обвисшие, почерневшие георгины и гладиолусы, облетевшую шток-розу и флоксы. Пыталась что-то поправить, да нечего было поправлять.

– Как же это? – сказала Панька. – Морозом побило?

– Не было морозу, тетя Паня. Тепло было ночью, – тихо ответила Маша, бросила на землю пучок обобранных скукожившихся цветов и ушла, держась рукой за стену дома.

Панька почувствовала, как в душе поднимается обида.

«Гордая стала, жалости моей не хочет. А я-то к ней с душой. Что ей моя душа?.. Ей и так хорошо. Куры, вон у ей лучше всех несутся. Как бы хорь не повадился…»

В непрекращающейся войне со всем миром прошла осень, зима и весна. Теперь и впрямь уже ничто в жизни не менялось – некуда больше. События только повторялись, наслаиваясь как рыбья чешуя. И с закономерной последовательностью летом пришел приступ боли. Только некого было звать на помощь. Конечно, люди придут, сделают грелку, вызовут врача. Люди ведь, не зверье. Но никто не пожалеет, руки останутся холодными.

Никого Панька звать не стала. Изнылась, заботясь об одном – как бы не закричать. Через сутки боль прекратилась, но долго еще Панька лежала в изъерзанной постели, боясь резким движением вызвать новые мучения. Смотрела в потолок, оклеенный лопнувшей во многих местах белой бумагой, медленно думала.

Вроде не старость – тока-тока шестьдесят, а жизнь покончилась, сгорела как свечка. И кто же ее поставил и зажег? Может не стоило тогда держать данное умирающей знахарке слово? А кто мог знать, что так повернется?.. Сама бабка Тоня жизнь сполна прожила: семья была, дети, внуки, правнуки. Жалела старуха лишь об одном, что не освободилась от власти раньше, не пожила на покое. Значит, можно так сделать: передать проклятие вместе с недоброй славой и нестерпимой болью. Доживать оставшееся незаметно и спокойно. И пусть кто-нибудь другой разбирается, как прожить, чтобы твоя сила не стоптала тебя самого. Только где найти такую дуру, чтобы поставила свечку за спасение пропащей души грешницы Прасковьи? А может свечка здесь и ни при чем, может надо, чтобы та другая просто согласилась взять все на себя? Нет, нет, конечно нужна свечка, а то и вовсе никого не отыщешь… а так, глядишь, и согласится кто, не зная…

Панька тяжело поднялась, пересела к столу. Последняя мысль неотвязно мучила ее. Придет кто ни есть в церкву и просто по доброте, не подумав, поставит свечку, вместе со свечкой сгорит вся панькина беда и придет освобождение. Но кого просить? Сама она с того сорок шестого года в церкви не бывала, и не кабы почему, а просто ноги не шли. Ровесницы, те, что когда-то исключали ее из ячейки, все, кто не уехал, стали такими богомолками, что любо взглянуть. Только и знают в Погост шастать. Но за Паньку ни одна не сходит. И Маша не сходит. Прежде, может, и согласилась бы, но не теперь. Гори сама вместо свечки!..

– А теперь начинаем все вместе через две! – раздался с улицы звонкий детский голос.

Панька встала, качнулась к окну. В проулке у ее дома играла дачниковская девчонка. Чтобы не месить по осени грязь, в землю проулка были уложены стальные диски от тракторной бороны, а перед самой дверью вместо ступени вкопан старый жернов от ручной мельницы. Здесь и играла девочка. Присев на жернове, шептала что-то и с громким счетом прыгала с одного диска на другой, стараясь не наступить на землю.

Панька замерла, пораженная простой мыслью. Попросить девчонку – что ей, трудно? И сама она освободится, и с девчонкой ничего не станется, у малых дурного глаза не бывает.

Панька распахнула окошко, позвала:

– Тебя как кличут, доча?

– Меня – Даша, – девочка выпрямилась и быстр перебежала на самый дальний диск. – А вы – баба-Яга?

– Скажешь тоже. Я баба Паня. Поди сюда, я тебя медком угощу. Любишь ведь медок?

Улыбки на лице девочки уже не было, Даша смотрела серьезно, но продолжала стоять на железяке, значит, игра не кончилась.

Панька налила из кувшинчика на блюдце меда, торопливо спустилась по ступеням, отворила дверь.

– На-ко Даренка сладенького…

И в этот момент Дашка сорвалась с места и исчезла на плетнем, крикнув:

– Не догонишь!

Панька стояла в растерянности, руки ее тряслись. Мед прозрачными слезами стекал с блюдца.

– Куда ты, Даренка? – шептала Панька. – Не убегай. Свечечку поставь…