Россия за облаком - Логинов Святослав Владимирович - Страница 33

– Понятно, – презрительно оттопырив губу, сказал Никола. – Так бы и говорил, что нет у тебя древних икон. А сам-то в прошлый раз расхвастался, что товару про всякого запасено.

– Есть и древлие иконы, – неожиданно серьёзно сказал старичок, – но им цена другая будет. Староверы новых икон не признают, только древлие покупают, для них, грешных, и держу.

– Вот и мне такие надо.

– А у тебя деньги есть, мил человек? Такая досточка, ежели без оклада, и то не меньше десяти рублёв стоит. А оклады бывают золотые, да с каменьями, иной и по тысяче рублёв.

Никола усмехнулся, слушая песни христопродавца. Знал бы старикан, сколько настоящая икона безо всякого оклада денег стоит, его бы на месте кондратий хватил. Так что пусть хвастает окладами, настоящая цена не в них.

– Без денег на базар не ходят! – Никола вытащил бумажник, расстегнул молнию и продемонстрировал пятидесятирублёвку.

– Больно уж ветха, – усомнился торговец. – Не фальшива ли?

– Фальшивые деньги как раз новенькие, а эта в ста руках побывала, – отрезал Никола, не давши старикану ухватить ассигнацию.

– Ох, грехи наши тяжкие! – вздохнул продавец и прошёл в следующую комнатушку, которую Никола по неопытности посчитал было подсобкой. Но и там стены были обвешаны старыми образа-ми, ладанками, лампадками, воздухaми, пустыми медными окладами и прочим божественным скарбом, который не в церкви лежит, а хранится у добрых христиан дома и в лавку старьевщика попадает лишь по великой нужде.

Старичок переставил плетёнку с деревянными, ярко раскрашенными пасхальными яйцами, открыл сундук, на котором эта плетёнка стояла, извлёк завёрнутую в холст икону. Да, это была действительно икона, а не те подержанные дощечки, которыми впору горшки покрывать! Всё в ней было серьёзно, основательно и как следует.

– Настоящее письмо, – уважительно сказал старичок. – Нынче ведь богомазы что делают? Один малюет лики, другой руки, третий ризы… вся работа у них на потоке, оттого и души в новых иконах нет, все святые на одно лицо. А это – старая работа, видишь, как от времени потемнела, едва знать, что на ней написано, но господь и сквозь тьму смотрит.

– Сколько? – задал Николка главный вопрос.

– За пятьдесят рублёв ассигнациями отдам.

– Дед, ассигнации двадцать лет как отменены. Ныне серебро и бумажки в одной цене.

– Хочешь, плати серебром. Пятьдесят целковых.

Это уже был нормальный разговор. Тут Никола чувствовал себя в своей стихии.

– За восемь рублей возьму, – сказал он.

– Побойся бога! Ей настоящая цена семьдесят пять рублёв. Это уж я к тебе снизошёл, когда о пятидесяти целковых сказал.

Николка жизнерадостно захохотал.

– Ну, дед, ну насмешил, юморист! Семьдесят пять рублей за старую доску, во, умора! Я понимаю, семь пятьдесят, а ты загнул цену, это по-нашему!

Умение очень естественно хохотать, когда не смешно, всегда отличало Николку. Бывало, в спорах с одноклассниками он сбивал оппонента, просто начиная смеяться над доводом, против которого у него не было иных резонов. Этот же несокрушимый аргумент применил он и сейчас. Отсмеявшись, утёр пот и одышливо сказал:

– Ну всё, повеселились – и хватит. Говори настоящую цену.

Началось дело знакомое и приятное. Торговаться Никола был готов, тем более что старичок в самом начале беседы, ещё не считая Николу серьёзным покупателем, неосторожно назвал отправную цифру: десять рублей. Впрочем, и продавец оказался не лыком шит и оплошку свою исправлял отчаянно. Крику, божбе, заливистому хохоту конца не было. Вновь был раскрыт заветный сундук, из него явились другие иконы, ещё более древние и дорогие. Поладили на том, что Никола купит семь старых образов за сто рублей. Ещё немножко поспорили, должен ли Никола забирать иконы как есть или завёрнутыми в холстинку. Холстина Николаю была не нужна, но без упаковки иконы могли повредиться. В конце концов старичок упаковал семь икон в четыре холстины, выторговав для себя три тряпочки.

Ударили по рукам, рассчитались и разошлись довольные друг другом. Каждый считал, что обул другого на изрядную сумму.

Остаток отпуска Николка безвылазно просидел у крёстного. Попробовал было разок пройтись по улице, но первый же с презрительным прищуром взгляд, брошенный на встречных парней, был истолкован совершенно правильно; парни, не сказавши дурного слова, выдернули по дрыну из ближайшего плетня, так что Николке пришлось перекрывать собственный рекорд по бегу на четыреста метров с барьерами. Техника барьерного бега у деревенских была откровенно слаба, и Николка, перепрыгивавший осеки и плетни с ходу, с лёгкостью оторвался от преследователей и больше гулять не ходил.

Через две недели появились Никита с Гориславом Борисовичем. На продажу и в этот раз ничего не привезли, просто посидели у Чюдоя, посамоварничали, а наутро собрались домой.

Хозяйство у Чюдоя оставалось бобыльским – ни кола, ни двора – но старанием наезжавших гостей оно малость поправилось, так что и самовар появился, и в клети не пусто было, хотя толкового рукомесла дядя Чюдой так и не нажил; бондарничал понемногу, лапти плёл, а чаще жил мирским захребетником. В словаре, что как раз в ту пору готовил к печати Владимир Иванович Даль, о таких, как Чюдой, сказано: «пролетарий; крестьянин, не владеющий землёю, не потому, чтобы занимался промыслами или торговлей, а по бедности, калечеству, одиночеству, небрежению…» Благодаря Савостиным от пролетариев дядя Чюдой отстал, но и к добрым людям не пристал, болтался, как навоз в проруби. Но самовар завёл, и к приезду дорогих гостей вздувал его непременно.

С Чюдоем беседовали о здоровье, погодах, видах на урожай. О делах заговорили уже по дороге к дому.

– Из военкомата приходили, искали тебя, – произнёс Никита, глядя на дорогу, замутнённую туманом. – Я в город ездил, говорил с военкомом. На мать всё свалил, сказал, что бьётся она как не в себе, боится, что ты в Туркестан попадёшь, потому и спровадила тебя на заработки.

– Ругался военком?

– Вестимо, ругался. Но я обещал мать успокоить, а тебя, как приедешь, направить к нему.

– А он меня тут же загребёт.

– Куда? Призыв давно закончился, июль на дворе. У военкома отметишься, а в армию пойдёшь с осенним призывом. Но в город придётся скатать прямо сейчас.

Больше всего было Николке удивительно, что у крёстного он проскучал две недели, а дома прошло больше месяца. Знать о таком – знал, а как на себе испытал – странно стало.

– Хорошо, – согласился Николка, – съезжу. Заодно и в Москву сгоняю, дела у меня там.

– Ни хрена себе – заодно? – удивился Никита. – Это же пятьсот километров в один конец! Поезд у каждого столба стоит, чуть не сутки ехать.

– Я с дальнобойщиками, которые брус на стройбазу возят. Ночь в дороге, с утра уже в Москве, а вечером – обратно. Дёшево и сердито.

– Ты, я вижу, жук бывалый! И что тебе в Москве понадобилось?

– Много будешь знать, скоро состаришься, – важно ответил Никола. – В гости хочу сходить.

– Разгостевался ты, брат, – заметил Никита. – Из одних гостей да в другие. Ладно, валяй, пока бог грехам терпит.

Горислав Борисович сидел молча, благодушно слушал разговоры. Время от времени принимался клевать носом, потом вздрагивал, испуганно оглядывался. Вот уснёт он сейчас, и куда в таком разе приедут путешественники? Это всё равно, что шофёру за рулём уснуть; всей дороги останется до ближайшего кювета. Каков кювет на туманной дороге, Горислав Борисович не знал и не интересовался знать.

Максим Николкиному звонку обрадовался.

– Чего так долго не было?

– Как управился, так и приехал. У меня тоже не склад, чтобы зайти да взять. Такие вещи ещё поискать надо.

– Что привёз-то?

– Как и обещал, иконы. Семь штук. Очень старые, им лет по триста, не меньше. Ещё до раскола написаны.

На такую поживу Максим прилетел, бросив все свои дела. Доски оглядел и немедленно принялся названивать Никанору Павловичу. Очевидно, того тоже впечатлило известие о семи староверческих иконах, потому что уже через полчаса Максим с Николой сидели у знакомого эксперта, а в скором времени и сам Никанор Павлович подъехал.