Мёд жизни (Сборник) - Логинов Святослав Владимирович - Страница 47

Ефим сам понимал, что и его интерес, и восторг, и занятость – неестественны, излишне аффектированы. Он нарочно убеждает себя в благополучии, распаляет хорошее настроение, чтобы не думать о главном. Здесь мёртвая, могильная тишина, тёмные ходы, запах зла и смерти, замаскированный садовым ароматом. Но и на воле ничуть не лучше. И больше всего не хочется представлять безнадёжно открытый сквозной простор и избитое ветрами дерево, под которым опять, наверное, лежит неведомо откуда взявшееся яблоко. Агарофобия – родная сестра клаустрофобии, но для горожанина она куда страшней.

– А мне всё это совершенно всё равно!.. – пел Ефим полузабытую песню.

Он натушил полную латку фальшивого рагу и наварил на два дня борща со свиной тушёнкой. Сметаны у него не было, поэтому незадолго до того, как снять кастрюлю с плиты, Ефим покрошил туда кислое яблоко. Получилось вкусно. И настроение замечательное, и вокруг никого нет – можно петь во всё горло, не ожидая недоумённых взглядов:

– Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не знаю!..

Хорошо.

С определителем в руках (помологию всё-таки придётся пересдавать) Ефим спустился в подвал и устроил себе небольшой практикум. Сорта обнаруживались самые неожиданные, видать, не перевелись на свете «спортсмэны садоводства», желающие во что бы то ни стало выращивать челеби в Архангельске и антоновку в Крыму. Встретилась даже коротконожка королевская, что ещё пятьсот лет назад была известна во Франции под именем «карпендю». Считалось, что если съесть это яблоко перед сном, то сон будет вещим. Вот и славно, может, хоть сегодня ночь обойдётся без железных крестов.

День падал к вечеру, солнечный луч пролез в бойницу, прямоугольником лёг на стальную, с войны сохранившуюся дверь. Ефим не хотел выглядывать наружу, но свет был слишком ярок и не предвещал плохого.

Под яблоней что-то алело, будто киноварью тронули блёклый холст.

– А мне всё это совершенно всё равно! – запел Ефим.

Нехорошо запел, фальшиво.

Не одеваясь, Ефим вышел наружу, под одним деревом поднял солнечный экземпляр костикивки сладкой, под другим – коштеля, вновь польский сорт. Должно быть, здешние крысы неравнодушны к польским яблокам. Но каковы зверюги, а? Успели-таки, пока он бродил по переходам, выкатить пару яблок! Но теперь с этим покончено. Ефим подошёл к доту, проверил: отверстие было заделано на совесть. Всё, лапушки, больше не поворуете, придётся на месте есть. Странно, почему он не видел внизу ни одного погрызенного яблока?

Дома Ефим, не глядя, сунул беглянок в первый попавшийся ящик и замуровался в жилом склепе. Перед сном он покорно сжевал яблоко карпендю, и ему ничего не снилось.

Проснулся Ефим, как всегда, в темноте, но на часы смотреть не стал, и без того догадывался, что там увидит. Зажёг свет и лежал с книжкой, прикидывая, что бы этакое соорудить на завтрак. Остановился на штруделе. Печь пироги вообще-то дело женское, но плох тот мужчина, который с этим делом не справится. Ефим поставил тесто и вышел на улицу. Просто подышать свежим воздухом, очистить лёгкие от яблочных миазмов. А есть ли что под деревом или нет – его не волнует.

Он стоял, вдыхая холодный, очищенный туманом воздух. Вокруг потихоньку светало, где-то далеко, на болотах, кипели клики журавлей. Потом, заглушив их, возник иной, знакомый и родной звук. По дороге шла машина.

Ефим поднялся на гребень и увидел ползущий в гору фургон. На его стене красовалась чёткая надпись: «Автолавка». Ну, конечно, Путило же говорил, что по средам в Горках хлебный день, приходит машина. Пожалуй, стоит сходить. Не может же быть, что там и продавец такой же дурной.

Ефим сбежал вниз, взял деньги, сетку для продуктов и стоящие часы и поспешил в деревню. Поспел он вовремя: автофургон с распахнутой задней дверью стоял неподалёку от колонки, а вокруг толпились, видимо, все обитательницы выморочной деревни. Некоторые уже отоварились, но не уходили, поддерживая светскую беседу. На продажу был выставлен чёрный хлеб, мятные пряники каменного свойства и яблоки крымского сорта козу-баш, от долгого и нерадивого хранения и впрямь ставшие похожими на козью морду. Кроме того, была ещё пара импортных туфель производства местного кооператива. Каждая бабка брала их, осматривала и, оценив, возвращала обратно.

– Добрый день, – сказал Ефим, подходя.

Покрытые платками головы на мгновение повернулись к нему, затем вновь возобновился прерванный было разговор. Бабки говорили быстро, со странными жалобно-вопросительными интонациями, обрывая фразы, казалось, на середине слова. Понять нельзя было ничегошеньки. Не ясно даже, по-русски они говорят или опять на своём мазовецком.

– Кто-нибудь может сказать, сколько сейчас времени? – громко, ни к кому в особенности не обращаясь, спросил Ефим.

Беседа вновь прервалась, потом одна бабка, наклонившись к товарке и указывая на Ефима зажатой в тёмной руке неошкуренной рябиновой палкой, отчётливо произнесла:

– Гэвэр музар. Мэдабэр ло барур, кэ’илу hу ло руси. Канир’э – йеhудон.

Всё было ясно. Ефим послушно умолк. Потом, решившись, прошёл мимо очереди, протянув деньги, сказал:

– Две буханки, пожалуйста, – и неожиданно получил и хлеб, и сдачу.

Старухи неодобрительно смотрели на нарушителя, но ни одна не вмешалась. Очевидно, вымершие мужчины пользовались в деревне льготами и преимуществами.

– У вас часов тоже нет? – обратился Ефим к продавщице.

Спросил, как в прорубь прыгнул.

– Nesaprotu, – ответила та, приветливо пододвигая бучанский ящик с отходами крымского производства. – Vai tu abolus negrili?

Ефим попятился. Он узнал местную диву, с которой повздорил намедни.

Из деревни Ефим вышел в полном раздрае чувств. Шагал, размахивая авоськой, и пел на прежний мотив:

– А хле-еба-а чёрного я-а всё-таки купи-ил!..

Навстречу по дороге плелись ещё две старухи. Должно быть, спешили на большую распродажу из какой-то совсем уж затруханной деревни, куда и ворон костей не заносит, и автолавка не заезжает.

– Привет, бабуленьки! – крикнул Ефим. – Кумарет шалтравух![2]

– Мен тусiнбеймiн, – ответила одна, а вторая добавила:

– Би олгох гуй.

– Ну конечно, – улыбнулся Ефим. – Чего ещё от вас ожидать?

Старухи засмеялись визгливо, и первая не без кокетства сказала:

– Келе алмайтынма катты экiнмiн.

– Я так и знал, – подтвердил Ефим.

Хорошо поговорили, содержательно.

Поднявшись до половины склона, Ефим свернул к ближней яблоне. Там лежал штрифель.

– Повторяетес-сь… – прошипел Ефим и со сладострастным наслаждением растоптал яблоко.

Потом он проверил баррикаду на амбразуре. Доски были сбиты и валялись в глубине дота.

– Ну я вас! – угрожающе проскрипел Ефим и помчался ко входу.

Захарыч ожидал его возле дверей. На этот раз он оставил где-то сапёрную лопатку, зато приволок небольшой рогожный мешок.

– Гэй, стораж! – позвал Захарыч. – Глядзi, якi торф добры. У торфы трэба ховаць.

Ефим раскрыл протянутый мешок. Там была какая-то сероватая пакость. Может, и в самом деле – торф. Ефим поднял мешок и высыпал торфяную муку на голову деду.

– Вон отсюда, – раздельно произнёс он. – Ещё раз тебя тут увижу – убью. Усёк?

Он с грохотом захлопнул стальную дверь, следом деревянную. Пробежал подземными ходами к жилому доту, припал к бойнице. Под яблоней ничего не было видно. «Должно быть, опять зелёный сорт попался, не иначе – ренет Симиренко. Ненавижу! Но дед-то, а? Каков шутник? Ничего, я ему устрою добры торф. Забудет, как шутки шутить. Дай срок, я тебя поймаю…»

Ефим сбросил плащ, подошёл к столу. Тесто в деревянной дежке уже поднялось. Ефим примял его и вывалил на присыпанный мукой стол. Он месил это тесто так, словно перед ним был виновник всех последних событий. Хотя, собственно говоря, что такого произошло за эти дни? Да ничего! И психовать незачем. С Захарычем он разберётся потом, а сейчас предстоит печь штрудель. Настоящий верхненемецкий штрудель с настоящим тирольским розмарином.