Чисть - Логинов Святослав Владимирович - Страница 4

И все же бывает, когда даже перед тлей закон скукоживается. Бабка Матрена, что и посегодня в селе живет, во время войны в председательшах ходила, сама закон исполняла, а после войны у всего колхоза на глазах была второй женой Федьки Смирнова. И ничего, закон помалкивал, да и Лизавета, первая жена, сопернице глаза не выцарапала. Рожали обе чуть не день в день, Лизаветины детишки Матрену мамой Мотрей звали, а Матренины дети Лизавету – мамой Лизой. Сегодня своих у Матрены в деревне не осталось, и в старости девяностолетняя бабка живет хоть и своим домом, но при Лизиных внуках. А кто еще о старухе позаботится? Так что прежняя семья не распалась.

У нас всегда так: чтобы люди правду вспомнили, нужна большая беда. А та беда, с которой Банек столкнулся, – невеликая, ее не через закон, а в обход закона разводить нужно.

Этим летом Виталькин отпуск тек медовой струей. Лена под родной крышей и единой ночки не провела, все на сеновале или под заботливым присмотром банной чисти. Банек аж лучился довольством: смотри, обормот, экую я тебе зазнобу сосватал! Семнадцать лет, а грудь какая – в две горсти не упрячешь! Потом, когда двоих-троих выкормит, грудь, может, и обвиснет, а покуда соски в небо глядят. Не тебе бы этакую сласть, а парню помоложе, ну да ладно, для хорошего человека не жалко, лишь бы семья крепкой получилась, с детьми и без пружин.

За день до Виталькиного отъезда Лена, как и ожидал Банек, призналась милому, что затяжелела. Виталий перепугался, принялся что-то высчитывать на пальцах. А чего считать-то? До девяти счесть – пальцев в самый раз хватит; к маю и поспеет ребеночек. А что говорят, будто в мае родиться – всю жизнь маяться, так это предрассудки. Живи по правде – маяться некогда будет, да и Банек свойственника от маеты предохранит.

Считал Виталий долго, потом тревожно спросил:

– У тебя врач-то хороший есть?

– Зачем?

– Да нельзя тебе рожать, пойми! Тебе же восемнадцати нет!

– К маю будет.

– И куда ты одна с ребенком?

– А ты?.. – обиженно произнесла Лена.

– Ленок, пойми, я ведь женат, и сын у меня…

…и квартира городская, – дослышал Банек несказанное и похолодел.

– Я же тебя с сыном не разлучаю, – жалко и ненужно пролепетала Лена. – Видаться будешь, сколько захочешь. А я-то без тебя куда?

– Да брось ты, Ленка… – принялся успокаивать Виталий. – Подумаешь, трагедия… В наше время девчонки до свадьбы и не такими делами занимаются. Найдешь другого, он еще мне благодарен будет, что я тебя всему научил.

От таких успокоений хоть в омут кидайся.

Лена поднялась, молча принялась одеваться.

– Лен, – позвал Виталий, – да не обижайся ты…

А у самого внутри клубком взбухла обида: тоже, нашла время, когда норов показывать, все расставание испортила. А ведь на будущее лето приеду – снова ко мне прибежишь, никуда не денешься.

Лена собралась и ушла, лишь в дверях приостановилась на мгновение и произнесла:

– Прощай, Виталя.

Наверное, ждала, что он ее остановит, вернет, исправит что-то. Виталий промолчал, лишь когда никто, кроме Банька, слышать не мог, выговорил вслух:

– Ну и ладно, так еще и лучше. Не я тебя выгнал, сама ушла.

Помолчал, успокаиваясь, и добавил:

– Наше дело не рожать: сунул, вынул – и бежать.

Любил Виталик такие приговорочки, частенько повторял их в размышлениях и разговорах. А тут вроде как и к месту пришлось.

Целый год, сидя у холодной каменки, Банек думал. Старался понять, как случилось, что все обернулось так негоже. Добро бы у Виталия с первой женой несказанная любовь имелась или к сыну он всей душой прикипевши был… Это Банек с первой минуты заметил бы и мешаться не стал. А ведь главным в Виталькиных доводах стало невысказанное воспоминание о городской квартире.

Лена тоже уехала из деревни, где все знали о ее неудачливой любви, а кто не знал, так догадывался. Из районного центра вести до Виталькиной бани хоть и туго, но доходили. Мир сыщиков не держит, а про все на свете ведает. Так Банек узнал, что зачатого под его крышей ребенка Лена извела. И не тайным воровским образом, а пошла к казенному живодеру, который выскоблил женское нутро, словно грязную кастрюлю.

Банек уже не ужасался ничему, даже когда услышал, что живодер не только не прячется от добрых людей, но открыто орудует при рожальном доме. А Банек-то, простая душа, гадал, отчего народу на Руси с каждым годом убавляется!

Деревенские, перемывая Ленкины косточки, девку особо не осуждали. Что делать, раз черт под руку толкнул и спуталась девка с женатым мужиком. Теперь уж ничего не попишешь, попутал нечистый, так иди к живодеру.

Любит крещеный народ на черта валить. На то они и люди, поверху ходят, глаз у них замылен. А мелкая нежить в таких вещах разбирается, и раз запечные не знают ничегошеньки про черта, значит, и нет такого. Горькие пьяницы называют чертиками злыдней – зелененьких человечков с копытцами и длинными хвостиками. Но злыдень – это не черт и ничего о черте не знает. Это просто мелкий пакостник, которого хороший домовой метелкой из дома гонит. Говорят, будто злыдни у Лиха на подхвате стараются. Это тоже неправда, Лиху подручные не нужны, а у пакостников свои набольшие есть: баба-Беда и ее супруг слепой дед-Бородед.

Иные чертями называют игошей. Игоши толстые, полосатые, с рогами, живут в топком болоте. На человека, бредущего в потемках, любят налететь, наорать, запугать да и сгинуть неведомо куда. А так – безвредные твари. Игоши и вовсе из людей произошли, их шишига болотная выращивает. Ворует младенчиков, оставленных под открытым небом, и утаскивает к себе в болото. На деревне верят, будто шишига только некрещеных берет. Враки это, метет шишига всех подряд. Она бы и в дом вперлась, но туда запечный дедушка не пускает. А в поле ребенка, оставленного в колыбельке на меже, охраняет Полевик, но только если положить у малыша в головах три сплетенных в косичку колоска. Тогда Полевик видит: это свой, жница ему дитя доверила. Будет Полевик у колыбели караулить, топорщить ржаные усы, помахивать колосьями, отгоняя мух да слепней.

Всюду, куда ни глянь, копошится мелкий народец – осколки старых божеств. Вот черту места и не остается. Говорят, в преисподней он сидит и наружу не вылезает. Так оно то же самое, что и нет его…

Все это давно промеж нежити обговорено и решено, так что Банек лишь презрительно покривился, слыша, что Ленку нечистый попутал. А потом вдруг дошло: ведь это он, Банек, и есть тот нечистый! И неважно, как часто он моется; сладил дело, да не ладно, с чистой душой, да нечисто вышло. Вот и гадай, чисть он после этого или нечисть…

От этой догадки так скверно на сердце стало, хоть себя самого за глотку бери.

В таком настроении и сидел Банек у холодной каменки всю долгую зиму. Вешлевых никого в деревне не осталось, Виталик бывает наездами, как дачник, вот и нет баннику зимами работы.

Баню занесло снегом по самое волоковое окно, тьма внутри стояла непроглядная. Летучие мыши, устроившиеся на зимовку под коньком, во время оттепелей начинали возиться, осыпая вниз перемешанный с копотью мусор. Вскорости грязища внутри стояла, что в хлеву. Банек уже ни о чем не размышлял, хотелось только тепла, горячей воды, едучего дыма. Хотелось попариться в терпкой духоте третьего пара, смыть накопившуюся нечистоту. А иначе какой же он банник?

Виталий, как обычно, объявился в мае. Приехал на посадки, сажать картошку. Огороды обрабатывали общественной лошадью, единственной на всю деревню. Сперва вывозили и разбрасывали навоз, потом перепахивали планы, сажали под борозду картофель и напоследок боронили. Так и объезжали в очередь все огороды. На посадку выходили не только хозяева и мужики с лошадью, работавшие за деньги, но и все соседи, чтобы спорей управиться, не задерживать пахарей. Работали до обеда. Это прежде говорилось, что весенний день год кормит, а сейчас даже в самую страду торопиться незачем, ведь большие поля заброшены, так что их и косить перестали.

Виталию план перепахивали вне очереди, понимали, что человеку на работу нужно и с картошкой тоже нужно управиться. Все сделали в один день, только не заборонили, это дело терпит до июньской поры.