Процион - Ливадный Андрей Львович - Страница 34

– Теперь нас двое. И это может изменить многое.

– Прости, Мари, но я не понимаю ход твоих мыслей.

– Поймешь, Ян. Дай немного времени, и ты все поймешь.

Он кивнул, интуитивно понимая: не все можно объяснить словами. Тем более, что извилистая, едва приметная колея, постепенно начала забирать вверх по склону рокового холма.

– Это как-то связано с раскопками, что вели дройды? – Все же не выдержав, спросил он.

– Верно. Я продолжила их. – Неожиданно призналась Мари. – Тебе нужно увидеть это своими глазами.

– Это так важно?

– Важно? Да. Без сомнения. Многое предстает в совершенно новом свете. В частности наша "загадочная" история. Помнишь, я рассказывала тебе в ресторане о жившем тут пожилом биологе?

Ян кивнул.

– Так вот он оказался прав. У первого поколения людей не было родителей, по крайней мере, в нашем понимании данного термина.

"Акцепт" проехал еще несколько метров и остановился.

Впереди, освещенная лунным светом, простиралась лишенная растительности, изрытая шурфами и раскопами вершина пологой возвышенности.

Ян смотрел сквозь лобовое стекло "Акцепта" на безжизненную, покрытую шрамами оплывших от времени раскопов землю.

Сознание в силу инерции памяти цеплялось за место события, которое под корень надломило его судьбу.

Усталость прожитых в напряжении суток навалилась как-то сразу, вдруг, будто организм, как деталь автомата сняли с боевого взвода.

Ладонь Мари коснулась щеки Ковальского, заставив того вздрогнуть.

– Почему ты улыбаешься? – Стараясь скрыть растущую усталость и раздражение, спросил он.

Она убрала руку, не то уколовшись о его щетину, не то ожегшись о слова…

– Ты ничего не понимаешь, Ян?

Он сумрачно промолчал, ничего не ответив.

Он промолчал, а Мари не могла объяснить, легкая улыбка, словно тень несбыточной надежды, не прожитой ими жизни, продолжала скользить по ее губам.

– Не жалей. – Произнесла она. – Не оглядывайся назад и тебе станет легче.

– Но, Мари… – Он резко обернулся, даже не пытаясь понять смысла ее слов.

– Ян, неужели десять лет ты прожил вот так?

Он невольно опустил взгляд.

– А как мне было жить? – Глухо спросил он. – Чему мне было радоваться, на что надеяться?

– Тебе не нужно было становиться охотником. – Без тени упрека ответила Мари. – Не комплексуй. Пойдем. Мы оба устали.

– Куда? – Ян снова взглянул на окружающую их изрытую землю и все же мысленно признался себе, что опасается выходить из машины.

Мари не стала уговаривать его. Просто открыла дверь "Акцепта" и вдруг сладко потянулась, разминая затекшие от долгой езды мышцы.

Ковальский смотрел на нее, а внутри опять стыл холод.

Кем она стала за истекшие годы? Ян не мог назвать себя трусом, но ему было не по себе. Метрах в трех вниз по склону росла серебристая дрянь…

– Ян, пойдем.

Он сидел, сжимая в побелевших пальцах надежный АПС.

Поверить. Сделать первый шаг навстречу непонятному образу жизни, которого он не просто не знал – не считал возможным.

А если я ошибался?

Значит, ошибались все? Большинство?

Извечный вопрос: может ли один противостоять толпе, массе, стереотипу большинства?

Губы Ковальского тронула горькая усмешка.

Тихо чавкнул пневмоуплотнитель пассажирской двери. Нога коснулась сухого рассыпчатого грунта. Пряный воздух ночи ударил, оглушил, а пальцы по-прежнему цеплялись за ощущение успокаивающего веса надежного оружия.

Мари обернулась.

Ее фигура, облитая таинственным лунным светом, олицетворяла все, что он мог любить. Образ Мари был единственным, что приходил во снах, даруя покой среди кошмаров. Думал ли он встретить ее вновь?

Нет.

Ян был уверен, что Мари погибла. Он видел, как она падала, подрубленная автоматной очередью…

Теплая ладонь вновь коснулась его щеки.

– Пойдем же…

Узкий, темный раскоп, края которого оказались укреплены листами пластика, оканчивался обнажившимся из-под земли люком.

Мари без труда открыла его, массивная овальная плита с вибрирующим гулом подающего механизма уползла вбок, выпустив наружу поток тусклого желтоватого света.

– Это искали андроиды?

– Да. – Мари перешагнула отмеченный уплотнителем порог. – Заходи.

– Почему так тесно? – Ян едва смог повернуться в небольшом тамбуре. Внешний люк начал обратное движение.

– Мы в переходной камере. Внутренние помещения отделены от внешнего мира. Сюда не может попасть инфекция.

Ян не успел спросить "почему", как почувствовал ток горячего, остро пахнущего воздуха, нагнетаемого через невидимые отверстия. Несколько секунд в тесном переходном отсеке росло давление, затем ему показалось, что вокруг бесновато взвихрился смерч.

– Закрой глаза.

Он и так зажмурился, потому что ветер обжигал слизистые, закладывал уши, насильно заставлял дышать, наполняя легкие отвратительной вызывающей спазматический кашель атмосферой.

– Что… Это было?..

Ян с трудом открыл глаза, не веря, что остался жив.

Из невидимых отверстий, как не в чем ни бывало, теперь нагнетался свежий отдающий запахом озона воздух.

– Дезинфекция.

Внутренний люк дрогнул и мягко, без вибраций ушел в переборку.

– Вот мы и дома. – Мари перешагнула порог, коснулась сенсора, и часть стены длинного коридора вдруг просветлела, превращаясь в экран.

Подобного Ян еще не видел.

Секция внешнего обзора показывала вершину холма. Оставленный снаружи "Акцепт" внезапно тронулся с места, свернул в более широкий наклонный раскоп и исчез из поля зрения.

– Там еще один вход. – Пояснила Мари. – Для техники. Можешь быть уверен, – тут нас не отыщут и не потревожат.

– А если кто-то еще знает про бункер?

– В том и дело, что мы не в бункере. Все намного сложнее… и проще. – Загадочно ответила она. – В двух словах не объяснишь. Мне потребовалось пять лет, чтобы проникнуть сюда и разобраться что к чему.

Ян лишь покачал головой. Что ему оставалось делать? Только верить Мари на слово.

– Не хмурься. Пойдем.

За длинным коридором, в стенах которого Ковальский насчитал с десяток плотно запертых дверей, открылся просторный зал с полусферическим потолком. Странная с виду мебель в виде мягких кресел, снабженных непонятными механизмами, окружала овальный стол. На стенах без видимой симметрии перемигивались точечные индикаторы скрытых за облицовочными панелями систем. Воздух был чистым, если не сказать – стерильным.