Потерянный континент - Берроуз Эдгар Райс - Страница 3

Большинство моих офицеров были старше меня. Джон Альварес, первый помощник, был старше меня на двадцать лет. Он был рядом со мной на мостике все время, что корабль скользил все ближе и ближе к громадным валам. Он следил за каждым моим движением, но, великолепный офицер и истинный джентльмен, воздерживался от комментариев или предположений, чтобы не смущать меня.

Увидев, что мы скоро коснемся поверхности, я приказал повернуть корабль бортом к ветру, и на мгновение мы зависли в таком положении, пока гигантская волна не настигла нас и мы не сели на ее гребень; тогда я отдал приказ резко повернуть и корабль опустился на поверхность океана. Мы вошли в подошву волны, мотаясь как туша дохлого кита, и начали борьбу с помощью руля и винтов, чтобы увести «Колдуотер» от неумолимого тридцатого.

Я думаю, что нам бы это удалось, даже при том, что чудовищные удары, нанесенные судну, повлекли за собой разрушения от носа до кормы и большую часть времени оно было наполовину под водой, но тут нас вновь постигла беда.

Мы, хоть и медленно, но двигались по курсу л казалось, что нам удастся выбраться. Альварес постоянно был рядом, поэтому я вынужден был приказать ему спустить вниз и отдохнуть, в чем он явно нуждался. Второй помощник, Порфирио Джонсон, тоже много времени проводил на мостике. Это был хороший офицер, но почему-то с первого момента встречи с ним я почувствовал к нему необъяснимую антипатию, не уменьшившуюся и позже, когда я понял, что мое быстрое продвижение по службе вызывает у него зависть. Он был на десять лет старше меня и на десять лет дольше служил во флоте, и мне кажется, что он никогда не забывал, что он уже был офицером, когда я только поступил во флот.

По мере того, как становилось все яснее, что благодаря моим приказам «Колдуотер» обходит шторм с наветренной стороны и есть надежда благополучно из него выбраться, могу поклясться, что тень беспокойства и разочарования на его мрачном лице становилась все более заметной. В конце концов он покинул мостик и спустился вниз. Не знаю, есть ли на его совести прямая вина в том, что случилось вслед за этим, но подозрения у меня в том остаются, что же до Альвареса, то он еще больше склонен к такому обвинению, чем я.

Утром, незадолго до того, как било шесть склянок, Джонсон вернулся на мостик после примерно получасового отсутствия. Он нервничал, ему явно было не по себе, что тогда не произвело на меня особого впечатления, но о чем мы с Альваресом впоследствии оба вспоминали.

Не более чем через три минуты после его возвращения «Колдуотер» внезапно начал терять ход. Я воспользовался телефоном, находившимся под рукой, нажал кнопку вызова главного механика из машинного отделения, но оказалось, что он в это время как раз взялся за телефонную трубку, чтобы позвонить мне.

— Моторы первый, второй и пятый вышли из строя, сэр, — отозвался он. — Нагрузку на остальные три будем увеличивать?

— Нам не остается ничего другого, — наклонился я над аппаратом.

— Они не выдержат, сэр, — возразил он.

— А вы можете предложить что-нибудь получше? — спросил я.

— Нет, сэр, — ответил он.

— Тогда задайте им перцу, лейтенант, — рявкнул я и повесил трубку.

И минут двадцать «Колдуотер» брыкался среди океана с тремя моторами. Сомневаюсь, что он продвинулся хоть на фут, но все же этого было достаточно, чтобы держать нос по ветру и, наконец, не приближаться к тридцатому.

Джонсон и Альварес стояли около меня, когда вдруг, без каких-либо видимых причин, нос корабля мгновенно развернуло и судно упало в пучины океана.

— Полетели остальные три, — сказал я и говоря это, я случайно посмотрел на Джонсона. Мне показалось, что губы его изогнулись в легкой удовлетворенной улыбке. Не знаю, может быть, мне и показалось, но плакать и рыдать он, во всяком случае, не стал.

— Вас всегда интересовало, сэр, великое незнаемое по ту сторону тридцатого, — проговорил он, — теперь у вас появилась прекрасная возможность удовлетворить ваше любопытство. — И теперь я уже с полной уверенностью мог видеть, как легкая усмешка искривила его верхнюю губу. По-видимому, от меня ускользнул легкий налет непочтительности в его тоне или манерах, что однако, заметил Альварес, так как он стремительно накинулся на него:

— Если лейтенант Тарк пересечет тридцатый, то и мы все пересечем его, и да поможет Бог тому офицеру или рядовому, что упрекнет командира за это!

— Я не желаю участвовать в государственной измене, — огрызнулся Джонсон. — Предписания совершенно ясно говорят о том, что в случае пересечения тридцатого все полномочия переходят к вам, и вы будете обязаны взять лейтенанта Тарка под арест и немедленно предпринять все возможное для возвращения корабля в Пан-Американские воды.

— Мне известно не будет, что «Колдуотер» пересек тридцатый, думаю, что никто из команды тоже об этом знать не будет, — с этими словами Альварес выхватил из кармана револьвер и прежде, чем я или Джонсон смогли ему воспрепятствовать, выпустил по пуле в каждый из приборов, находящихся на мостике, навсегда выведя их из строя.

Затем он отдал мне честь и удалился с мостика как истинное воплощение лояльности и дружбы: ведь если никто из команды и не сможет узнать, что лейтенант Джефферсон Тарк провел свой корабль по ту сторону тридцатого, то все узнают, что первый помощник совершил преступление, наказуемое разжалованием и смертью. Джонсон повернулся и пристально посмотрел на меня.

— Следует ли мне взять его под арест? — спросил он.

— Ни вам, — ответил я, — никому другому я бы не советовал.

— Вы соучастник преступления! — гневно закричал он.

— Мистер Джонсон, вы можете спуститься вниз, — сказал я, — и заняться распаковыванием запасных приборов и укреплением их здесь, на мостике.

Он отсалютовал и оставил меня, а я некоторое время простоял, уставившись на бушующие волны, погруженный в горькие мысли о несправедливой судьбе, постигшей меня, и о печали и позоре, которые я невольно навлек на свою семью.

Радовало меня только то, что у меня нет ни жены, ни ребенка, которым пришлось нести бремя позора до конца жизни. у

Размышляя о своем невезении, я еще более ясно, чем ранее, увидел несправедливость закона, утверждающего мою вину, и как естественный протест против несправедливости, во мне росло чувство гнева и параллельно я ощущал тот дух, что когда-то древние называли духом анархии.

Первый раз в моей жизни я почувствовал, что во мне, независимо от моего желания и сознания, все восстает против обычаев, традиций и даже правительства. Во мне буквально поднялась волна возмущения, начавшись с еретического сомнения в святости установленного порядка вещей — фетиша, правившего Пан-Америкой в течение двухсот лет и основывающегося на слепой вере в непререкаемость предвидения давно изживших себя догматов Пан-Американской федерации — и завершившись непоколебимой решимостью защищать свою честь и жизнь до последней капли крови в борьбе против слепых и бесчувственных предписаний, для которых неудача и измена — одно и то же.

Необходимо заменить испорченные приборы на мостике: каждый на борту должен знать, когда мы пересечем тридцатый. А после этого я должен сохранить то душевное состояние, что охватило меня, воспротивиться аресту и настоять на том, что я сам верну свой корабль, оставаясь на своем посту до самого возвращения в Нью-Йорк. И вот там-то я сам доложу обо всем и потребую довести до общественного мнения запрос о необходимости навсегда стереть мертвые линии на морях.

Я знал, что я прав. Я знал, что нет более верного, чем я, офицера в морской форме. Я знал, что я хороший офицер и моряк, и был не согласен с разжалованием и увольнением, которые мне грозили только потому, что какие-то доледниковые окаменелости объявили двести лет назад, что никто не имеет права пересекать тридцатый.

Но, даже занятый этими размышлениями, я продолжал выполнять свои обязанности. Я проследил за тем, чтобы был брошен якорь и команда уже закончила исполнение своего задания; «Колдуотер» мгновенно повернулся по ветру и ужасающая бортовая качка, вследствие того, что его болтало, стала гораздо слабее.