Черно-белый танец - Литвиновы Анна и Сергей - Страница 44

– Ох… – вздохнула Настя. – Сильно Николаю Арсеньевичу заключение крылья-то обожгло… – прошептала она, а сама невольно подумала о своем: «Каким Арсенюшка-то станет, когда оттуда вернется?»

– Но вот перед самой смертью… – задумчиво проговорила Татьяна Дмитриевна, и Настя поняла, что та вновь погружается в воспоминания. – Перед кончиной, после того, как у Николеньки уже второй инсульт случился, он лежит – и вдруг мне шепчет: «Вентиляция… Вентиляция…» Я сначала думала, что он бредит, а он опять настойчиво так: «Вентиляция!…» И пальцем тычет… Тогда взяла я стул, отвертку… Залезла на стул – оглянулась на него, а он кивает благодарно: мол, все правильно делаешь. Развинтила я решетку – а там тетрадь. Старая, ветхая, пыльная, листы желтые. Николенька разулыбался: мол, правильно. Потом меня к себе подзывает. Шепчет: передай, – говорит, – ее Арсенюшке нашему. А на следующее утро он умер…

Татьяна Дмитриевна утерла слезу. Потом преодолела себя и сказала преувеличенно бодрым голосом:

– А давай, Настя, еще с тобой вина тяпнем!

Пока Настя разливала по бокалам «Улыбку», бабуля достала из прикроватной тумбочки завернутый в газету сверток. Развернула. Под газетой была тетрадь – похоже, та самая тетрадь Николая Арсеньевича: старая, ветхая, желтая…

– Давайте, за помин души Николеньки, не чокаясь… – провозгласила Татьяна Дмитриевна.

А когда они выпили, сказала:

– Николенька эту тетрадь Арсению завещал – да думаю, большой беды не будет, если я ее тебе, Настя, передам. Кто знает, сколько мне еще осталось. Вдруг я и не дождусь Арсения.

Она протянула тетрадку Насте. Та машинально перелистала ее. Желтые листы исписаны мелким, но разборчивым почерком. Мелькает кое-где латынь.

– Насколько я поняла, – продолжила Татьяна Дмитриевна, – здесь собраны все его рецепты. Есть ли тот самый, антираковый, из катрана, – не знаю. Не смотрела. Не могу на это смотреть. Поглядите, Настенька, сами. Авось вам с Арсением пригодится.

Настя машинально взяла тетрадь. А старушка продолжала:

– Может – я все думаю – тогда, в сорок шестом году, мой муж в самом деле великое открытие совершил?… Только поспешил он! Слишком прямодушным оказался, настоящим Дон Кихотом! Может, если б он перед тем, как выступать на собрании, доверился – я бы его уберегла? Смогла бы его убедить не лезть на рожон на том собрании, проявить дипломатию, хитрость… Может, я бы его не только от лагерей избавила – но и помогла бы ту работу завершить? Работу, ради которой его, может, бог в этот мир призвал?

– Ох, не корите себя, миленькая Татьяна Дмитриевна, – вздохнула Настя. – А то я тоже начну себя ругать – за Сенюшку… За то, что я чего-то для него не сделала. Или что-то сделала не так… И плакать буду…

– А давай поплачем, – ровным голосом (будто предлагала еще вина выпить) произнесла Татьяна Дмитриевна. – Как врач говорю: помогает.

И Настя вскочила со стула, бросилась к ней в объятия и зарыдала.

…Настя провела в Южнороссийске два дня. Они с Татьяной Дмитриевной подолгу гуляли по набережной у моря. Смотрели на свинцовые осенние волны, дышали воздухом – влажным, осенним, но все-таки теплым (в сравнении с московским)…

Они много разговаривали. Бабушка Арсения, казалось, всю свою жизнь торопилась рассказать Насте. И молодость свою, студенческую, военную; и короткое послевоенное счастье с обожаемым Николенькой; и долгие годы ожидания, когда неизвестно, дождешься ли любимого человека… И про спокойное счастье последних лет, про их тихую и ладную жизнь с Николаем Арсеньичем… Рассказывала и про сына их непутевого Игорька (отца Сени), и про его нескладную жизнь и очень недолгое счастье…

Настя тоже много о чем поведала бабуле: о себе, Арсении, матери, бабушке с дедом… О крохе Николеньке, о неудачной жизни с нелюбимым мужем… Она ловила себя на мысли, что ни с кем из московских подруг – ни, тем более, с матерью – она не была (и не могла быть) настолько откровенной, как с этой пожилой, ставшей ей такой близкой женщиной.

Когда Настя уже уезжала в аэропорт – таксист ждал, вещи были погружены в багажник – Татьяна Дмитриевна обняла ее во дворе, крепко-крепко, словно прощаясь навеки, прижалась, а потом отстранила Настю и протянула ей большой желтый конверт.

На конверте было написано нетвердым, старческим почерком:

Когда самолет «Ту-154», уносивший Настю в Москву, едва оторвался от взлетной полосы, она полезла в сумочку.

Достала конверт, переданный ей напоследок Татьяной Дмитриевной.

В ряду она сидела одна: соседей никого, через плечо никто заглядывать не будет.

«Прости, бабуленька. – прошептала она. – Не буду я ждать твоей смерти. Я – любопытная».

Настя вскрыла конверт. В нем оказались два письма – старых, выцветших. Написаны они были хорошо знакомым ей почерком.

Содержание писем оказалось настолько ошеломляющим, что Настя до самой Москвы просидела в своем кресле, свернувшись в клубочек, как в детстве. Сидела не шевелясь, уставив невидящий взгляд в иллюминатор, за которым неслись клубы серых зимних облаков.

Пермская область, город Соликамск, декабрь 1988

Воля. Воля!

Вот что потрясло его больше всего.

Свобода. Он мог идти, куда хотел. Смотреть, на что хотел. И делать, что хотел.

До отправления пассажирского поезда Соликамск – Москва оставалось еще два часа, и Арсений отправился просто бродить по городу. То, что он мог без цели, без смысла идти, куда глаза глядят, доставляло ему неизъяснимое наслаждение.

Его занесло в район, застроенный одноэтажными частными домами. Он шел по сугробистой улице, заглядывая мимоходом в окошки. И его все удивляло и умиляло.

Занавесочки на окне. А за окном – комнатный цветок. И чайник. А между рамами лежат вата и яблоки. На подоконнике стоит гриб: коричнево-бурая жижа в трехлитровой банке.

Видеть это все – и занавесочки, и чайник, и комнатные цветы – было удивительно. Он настолько, оказывается, соскучился по этим милым мелочам, символизирующим дом, семью, уют! А ведь в лагере он даже забыл про их существование. Вычеркнул их из памяти!…

И теперь даже домашний гриб на подоконнике – страшный, лохматый, ранее Арсению ненавистный – казался настолько родным, что он готов был расцеловать банку.

На веревке висело закаменевшее белье – простыни и подштанники.

И оно, это белье, свободно покачивающееся от ветра, тоже было символом воли.

Снег скрипел под кирзачами. Морозное дыхание столбом, как дым, поднималось вверх. Ноздри индевели от холода.

Откуда-то донеслась музыка. Арсений остановился. Мелодия была странная, никогда им не слышанная. Пели на русском языке – но непривычным, ломким, каким-то не советским голосом.

Певец делал странные ударения на словах и голос его звучал (неожиданно для песни, исполняемой на русском языке) со сдержанной страстью. «Я! – выкрикивал певец. – Хочу быть с тобой! Я так! Хочу быть с тобой! – а потом низким, яростным голосом: – И я буду с тобой…»

Песня, доносившаяся из чьей-то открытой форточки, из какого-то домика, зацепила Арсения. Заставила его остановиться, замереть.

И он, мгновенно взбудораженный песней, против желания, вспомнил ее. Настю. Вспомнил ту, чей образ – взгляд, улыбку, дыхание – он старательно избегал вспоминать все эти долгие годы. Ту, о которой он заставлял себя не думать все эти тысячу с лишним дней – и тысячу с лишним ночей…

…Ее письмо настигло его уже в лагере. Оно пришло только через полгода после того, как было отправлено.

Все это время он старательно пытался выкинуть ее из головы. Ее – как и весь остальной, вольный мир. Но Настю – в первую очередь. Он старался смириться с тем, что ни ее, ни свободную жизнь он больше не увидит. Десять лет – слишком долгий срок.