Черно-белый танец - Литвиновы Анна и Сергей - Страница 42

Однако на открытом партсобрании все пошло наперекосяк… Сначала, впрочем, разбирательство происходило по намеченному сценарию. Сказал речь парторг, затем главврач. Наконец предоставили слово Николаю Челышеву.

Он встал. Глаза его были красными. В руках он держал стопку бумаг – как впоследствии выяснилось, подлинных историй болезни, куда он вносил, какие препараты и в какой дозировке в действительности прописывались больным.

– Дорогие товарищи, – глухо сказал Челышев. Голос его дрожал: – То, о чем написано в анонимном письме, правда.

По залу пронесся глухой недоуменный ропот.

– Нет, конечно, неправда, – быстро поправился Николай Арсеньевич, – что я умышленно травлю советских людей, что выписываю им под видом лекарств опасные для жизни препараты. Но правда состоит в том, что порой я лечу пациентов не по инструкции.

В зале снова раздался вздох недоумения, а затем все на местах разом заговорили. Донеслись возгласы: «Что он сказал?… Лечит не по инструкции?! Да он в своем уме?!»

Председательствующий призвал зал к порядку и велел Челышеву продолжать. С этого момента Николай Арсеньевич, видимо, перестал волноваться и заговорил бодро, резко, смело.

– Да, я нарушаю инструкции. – сказал он. – Нарушаю, когда нет иного выхода. Нарушаю, когда становится очевидно, что летальный исход неизбежен. Когда тот факт, что пациент умрет, не вызывает сомнений. Вот тогда – и только тогда! – я действительно начинаю применять в его лечении препарат, не утвержденный Минздравом.

В зале опять раздался ропот – но если после первых слов Челышева на него смотрели как на странного чудака, то теперь у собравшихся врачей, медсестер и нянечек не осталось никаких сомнений в том, что Николай Арсеньевич – опасный сумасшедший. Шутка ли! Человек, по сути, признается в незаконном врачевании! Во всеуслышанье! На партийном собрании!… Да он сам себе подписывает приговор!

Вокруг выступавшего мигом образовалось свободное место. Те, кто окружал его, мгновенно отодвинулись или пересели. Все, за исключением Татьяны Дмитриевны. Та сидела рядом с Николаем, ни жива ни мертва, с нарастающим ледяным ужасом в груди. Она не знала, что делать. На ее глазах погибал любимый человек, но она не могла помочь ему!

А Челышев продолжал:

– Препарат, применяемый мною для лечения, изобрел и разработал я сам. Он прост в приготовлении. Он дешев, потому что основан на природных компонентах. Настой из трав, кореньев и вытяжка из плавников черноморской акулы – катрана. И все! Могучей отечественной индустрии не составит труда наладить его промышленное производство. Но главное – главное, товарищи! – заключается в том, что он, этот мой препарат, – излечивает. Да, он исцеляет, товарищи!

Гул в зале стал громче. С мест раздались выкрики мгновенно сориентировавшихся товарищей: «Знахарь!… Мракобес!…»

Растерянный председатель по привычке призвал собравшихся к тишине и попросил Челышева продолжить. (Впоследствии это припомнят и председателю).

– Возьмем, к примеру, историю болезни пациента Сорокина, – Николай Арсеньевич старался быть спокойным и академичным, словно выступал на врачебной конференции, но гул в зале сбивал его, и он говорил быстрее, чем нужно, почти лихорадочно. – Поступил в отделение двадцать третьего февраля. Диагноз – рак двенадцатиперстной кишки. Четвертая стадия. Неоперабелен. Первого марта Сорокин начал получать препарат, три дозы ежедневно. Уже к двадцатому марта отмечена ремиссия. Размеры опухоли уменьшились. Кровь близка к норме. Четвертого апреля Сорокин выписан из стационара. Состояние удовлетворительное. Новообразование не пальпируется, кровь в норме… Вот еще один случай. – Николай Арсеньевич развернул другую медкарту. – Пациент Картунин…

– Челышев! – резко оборвал его главврач. – Кто дал вам право ставить эксперименты на людях?! Кто позволял вам нарушать инструкции?! С кем вы согласовывали свои действия?!

– Свои действия я ни с кем не согласовывал. – спокойно ответил Николай Арсеньевич. – Поступал я так на свой страх и риск. И риск оказался, на мой взгляд, оправданным. Из пятнадцати пациентов, получавших «препарат Челышева», у двенадцати отмечено стойкое улучшение. Сообщение о своем препарате я уже послал в Москву, в Минздрав. Я предлагаю провести исследования и апробацию препарата здесь, на базе нашей больницы, моего отделения. Я уверен, что он будет признан и послужит укреплению здоровья всех советских людей…

– Сядьте, Челышев!! – рявкнул главврач. – Хватит!! Я лишаю вас слова! Прекратите вашу идеалистическую, поповскую агитацию!…

Татьяна Дмитриевна потянула Николая Арсеньевича за рукав. Она понимала, что произошла катастрофа, что вряд ли ее молодой муж выберется из этой переделки, не пострадав – и ей было странно, отчего он не понимал этого…

Далее собрание пошло совсем иначе, чем планировалось. Коллектив вынужден был отреагировать на странный демарш доктора Челышева. Выступили многие – человек десять или двенадцать: санитарки, медсестры, врачи. И все они оказались, конечно же, единодушны. «Челышев злостно нарушил кодекс советского врача». «Челышев занимается незаконным врачеванием». «Челышев нарушает инструкции, и потому заслуживает самого сурового наказания». Это были самые мягкие высказывания. «Шарлатан, идеалист, отравитель, вредитель, убийца в белом халате», – так говорили те, кто лучше других держал нос по ветру. В тот вечер в конференц-зале больницы отчетливо запахло кровью…

В итоге собрание закончилось принятием резолюции: «Гневно осудить врача Челышева Н.А. за незаконное врачевание, шарлатанство, отрыв от коллектива, высокомерие и политическую близорукость». Весь коллектив проголосовал «за». Двое воздержались: сам Николай Арсеньевич и Татьяна Дмитриевна.

Когда расходились, от Челышева и от его молодой жены все шарахались, как от зачумленных. Никто не смел не то что приблизиться – даже посмотреть в их сторону.

А когда Челышевы вернулись домой (они жили теперь в больничном флигельке, в квартирке Татьяны Дмитриевны), с ней случилась истерика.

«Дурак! Дон Кихот!… – кричала она, вся в слезах, на своего Николая. – Да ты понимаешь, что ты наделал?! Ведь тебя возьмут, ведь ты сам себе приговор подписал! Зачем, ну зачем ты метал перед ними бисер?! Кого и зачем хотел переспорить?!»

А Челышев только улыбался виноватой улыбкой и приговаривал:

– Ничего… Все будет хорошо, Танечка… Там разберутся… Там назначат комиссию и во всем разберутся…

Потом Татьяна Дмитриевна бросилась ничком на кровать и выплакала буквально все глаза – она оплакивала и Челышева, и свою молодость, и их любовь, и такую короткую жизнь вместе… И, незаметно для себя, заснула. Проснулась она ночью от скрипа половиц и постукивания кочерги. Челышев сидел перед печкой. Огонь озарял его грустное лицо. Николай Арсеньевич бросал в печь подлинные истории болезни – те, в которых он упоминал о препарате. Помешивал золу кочергой.

Во сне Татьяне Дмитриевне приснилось решение. Оно было таким ясным, таким соблазнительным… Она порывисто вскочила с кровати и бросилась к мужу. Обняла его, прижалась к нему… – Коленька, давай уедем! – прошептала, прокричала, прорыдала она. – Уедем! Вместе. Сейчас же. Соберем вещи – и на вокзал. Уедем! Куда угодно. Куда глаза глядят. На Урал, в Сибирь, в Приморье. Страна большая. Устроимся работать – не по специальности. На завод, в шахту, на лесозаготовки. Нас не найдут. Нас и искать не будут. Мы спасемся и будем вместе, Коленька!…

– …И знаете ли, Настя, – отступила в этом месте от своего рассказа Татьяна Дмитриевна, – когда в пятидесятые годы стало известно о масштабах репрессий, выяснилось, что подобным образом – как я предлагала в ту ночь Николаю – можно было спастись. Я знаю одного человека из Ленинграда. Он работал в научном институте, и когда в тридцать восьмом году там начались аресты, он взял и просто уехал. Сел в поезд, отправился куда глаза глядят… Попал на Донбасс, устроился работать на шахту, причем даже под своим именем – и его никто не тронул. Он спасся!… Спасся… – повторила она. – Да только мало оказалось тогда в стране таких решительных людей…