Мы к вам приедем… - Лекух Дмитрий Валерьянович - Страница 34

Я закуриваю, разгоняю сигаретный дым правой ладонью.

– Что-то, – говорю, – я пока не очень тебя догоняю…

Он – только улыбается.

– А тебе пока и не надо. Просто постарайся запомнить – и все…

Мы выпиваем и переключаемся на футбол, который и обсуждаем, пока не заканчивается водка. Хороший вечерок получился, думаю… На обратном пути в купе неожиданно вспоминаю:

– Слушай, – говорю, – Глеб, а откуда у тебя погоняло такое странное – «Али»? Ты же вроде русский по национальности?

Он хохочет.

– Не ты, – давится, – первый спрашиваешь. У меня просто раньше кличка Олигарх была, как у Димона. Вот кто-то из парней, вроде как Егор Камри, и придумал, чтобы нас с ним не путать: меня звать Али, а его Гархом. Мы все-таки с ним очень разные по жизни-то будем. Но за ним, естественно, погоняло так и не закрепилось, его еще попробуй выговори, с бодунища-то. А ко мне прилипло – не сотрешь ни фига. Да и я уже привык, если честно. Это вначале обижался, а сейчас даже нравится почему-то. Может, просто старше стал, думаю?

И – пошел вперед по коридору.

Я Никитоса в бок ткнул: слышал, мол?

Он кивает – слышал.

– Дэн, – шипит мне тихонько, – а у вас что, вправду, даже случайные обещания выполнять надо?

– Угу, – усмехаюсь, – иначе, как в японском кодексе самурая, – потеря лица. А это, брат, пострашнее просто отрихтованных щщей будет…

– Вот и я думаю, – чешет в затылке Никитос, и на его слегка помятой таблице отражается мегасложное смятение чувств, – как мне непросто у вас будет…

– Не ссы, – хлопаю его по спине. – Если уж сам об этом заморачиваться стал, то – верняк справишься.

Никитос только тяжело вздыхает.

Типа, искусство, оно, конечно, жертв требует, в известном смысле этого слова.

Но не таких же замысловатых!

…В вагоне нас встретила тишина.

В соседнем купе Мосфильмовский, вполголоса ругаясь на перманентную непруху, писал пулю со своими друзьями из «Подвала», а в нашем только негромко похрапывал на верхней полке Степаша да на одной из нижних шепотом спорили о чем-то в дребезину бухие Депеш и Гарри.

Али пошел к преферансистам, а я сел напротив Мажора и решил прислушаться, о чем это они с таким жаром рассуждают.

Рассуждали, как выяснилось, – о кунилингусе.

Причем, разговор уже миновал стадию «допустимости и/или недопустимости» и теперь речь шла о некоторых деталях исполнения и… э-э-э… гкхм… определенных тактико-технических характеристиках… э-э-э… эксплуатируемого объекта.

Я чуть-чуть похихикал про себя, потом откинулся спиной на подушку и чуть отодвинул занавеску.

На улице стучали колеса и изредка пролетали неяркие огни переездов.

Я потянулся и, кажется, чуть-чуть задремал…

…Идиллию прервала свесившаяся с верхней полки небритая круглая и недовольная физиономия Степаши.

– Да вы задолбали уже, – объявила физиономия на предельной мощи своих неслабых легких, то есть как минимум на весь вагон, – этим своим кони… куни… кони, бля… лингусом… или, бля, как там ево еще… язык, бля, сломаешь!

После чего Степа еще повозился, демонстративно повернулся лицом к стенке, пернул и заснул.

Вагон сначала притих.

А потом – минимум пять купе взорвалось таким истерическим хохотом, что даже проводница прибежала народ успокаивать.

Я отсмеялся, сходил выкурил еще одну сигарету перед сном, разделся и – как будто провалился в мягкий прохладный омут.

Снилась мне, как сейчас помню, Лида и еще что-то очень и очень хорошее…

…А вот пробуждение, как всегда в таких случаях бывает, оказалось не из приятных…

– Кто?! – слышу. – Кто эта сука??!!

Потом вдруг чувствую, как моя футболка начинает жить самостоятельной жизнью, рывком отрывается от вагонной полки и зависает сантиметрах в сорока над ее поверхностью.

Вместе со всем своим содержимым, разумеется.

Резко распахиваю шторки и вижу прямо перед ними круглую, потную, небритую и очень и очень недовольную физиономию Степаши с маленькими и злыми красными кабаньими глазками.

Так же резко захлопываю глаза назад.

Зрелище не из самых приятных, чего уж там…

…Особенно если прямо перед этим тебе, как будто специально для контраста, показывали во сне огромные зеленые глазищи любимой девушки.

Ага.

Извините, ребята, я лучше прежний сеанс досмотрю…

– Кто, бля?! – продолжает не отпускать ни меня, ни футболку навязчивая действительность. – Ты, бля??!!!

Опять открываю глаза, смотрю испуганно.

Нет, не шутит.

– Что – я? – спрашиваю.

– Нет, – всматривается, – не ты…

И разочарованно роняет меня назад на полку.

Больно, блин…

– Али, ты, скотина?! – продолжает разоряться Толик. – Взрослый уже мудень, яйца седые, небось, а все в пионерлагерь, гад, играешь?!

– Угу, – слышу сбоку слегка меланхоличный голос Глеба. – И в свои ботинки я тоже спецом этой дряни надавил, так выходит? Типа, чтоб тебе не так обидно было?

– Так у тебя что, тоже?! – удивленно орет Степаша.

Я просыпаюсь окончательно.

В купе горит свет, в моих ногах зевает слезший со второй верхней полки Али, напротив трет слезящиеся со сна глаза Гарри, а в дверях толпится кривляющийся и гогочущий люд.

Кунсткамера, блин.

Но за окном – все та же темень и стук колес по стыкам уходящих в бесконечность рельсов.

Значит, еще не приехали…

…А Степе просто кто-то, оказывается, в кроссовки зубной пасты надавил. В каждый минимум по полтюбика.

Он проснулся, решил в сортир сходить.

Возвращается и чувствует, что в обувке что-то хлюпает как-то подозрительно…

И про Али тоже не забыли.

Развлекаются, детки, мать их…

…Ищу свои кроссачи, нахожу глубоко под полкой, за сумкой, проверяю.

Сухие, слава Богу.

Скорее всего, не нашли, далеко вчера перед сном засунул.

Трясу башкой, вздыхаю с облегчением.

– Тогда, – Степаша грозно поворачивается лицом к моему топ-бою, – значит это ты, Мажор?! Больше-то некому!!

– Дурак ты, Толик, – зевает в ответ Гарри. – Тут целый вагон народу. И очень многие из них с тобой в том году в Волгоград на поезде ездили, идиоты. Или ты думаешь, что они забыли, как ты четырем пьяным в купе рожи пастой разрисовал, ага?! Иди проспись! Обычный отзыв добра, ничего личного. А мне просто повезло, что с тобой под замес ща не попал. Потому как, по причине глубочайшего аута, заснул, блять, прямо в кроссовках. Иначе б у меня щщи щас точь в точь как у Али были. Со всей скорбью еврейского народа и с единственной мыслью «а мне-то на хуй?»…

– Так то, – теряется Степаша, – рожи были. Рожи – это не аргумент. Помыл да и все дела. А здесь – писец, блин, материальным ценностям. На чем я теперь по Питеру-то рассекать буду? На носках в полосочку?!

– Фанат, – со вздохом констатирует Али, вертя перед глазами весь извазюканный зубной пастой моднющий и дорогущий тапок от Prado, – он тот же ребенок, только с большим хуем. Интересно, удастся его отмыть, как ты думаешь, Дэн? Или сразу на помойку?

Трясу головой.

Тапок и вправду жалко, отличный шуз был, блин.

Может, и правда удастся отреставрировать?

Хотя – вряд ли…

Так и отвечаю.

– Вот и я, – вздыхает, – про это…

И поворачивается к Степаше:

– Хорош ныть, Толян. И вправду, – добро отозвалось, а ты как хотел? У меня вон «Праде» сипец, я и то молчу. А такого добра, как у тебя, ты счас в Питере накупишь пучок на пятачок. Лучше порадуйся вместе со всеми, какие у нас парни остроумные растут. Все, блин, в тебя…

– Да я что, я ничего, – вздыхает под общий гогот Степаша. – И кроссачи новые купить не вопрос. А вот в чем я до гостинички добираться буду, ты подумал? Или у тебя этих «Прад» целая сумка, и ты со мной поделиться замыслил, сцуко?!

– Ну ты, блин, и жук! – восхищается Али. – Веришь, нет, были бы – не дал. К тому же у меня сороковой размер, а у тебя, если мне склероз не изменяет, – так аж сорок четвертый…

– А он ради таких шузов пальчики бы поджал! – хохочет Гарри.