Жестяной бор - Лазарчук Андрей Геннадьевич - Страница 37

Смешно, согласился Андрис. Противный, скользкий внутренний смех – как от слабости или от щекотки. Или от прикосновения чего-то холодного… Он вдруг почувствовал, что не может представить завтрашний вечер. Завтра не будет, провоцируя себя, подумал он. Никакого ответа. Как перед ватной стеной…

– Да, забыл, – сказал Юсуф и полез в карман. – Держи вот… на всякий случай.

Он протянул Андрису удостоверение личности. Эдвард Ковальский, год рождения тысяча девятьсот сорок девятый, место проживания… фотография, печать…

– Спасибо, – сказал Андрис.

– Всё в картотеке, так что бояться нечего. Можешь еще усы сбрить. И вот – тоже…

Марина Ковальская, год рождения тысяча девятьсот семьдесят шестой…

– Ты нас что – поженил? – удивился Андрис.

– А что мне оставалось делать? В памяти была лакуна как раз для супружеской пары. Вот я и подобрал… Живете вы в отеле «Германик», в номере одиннадцатом, уже неделю. Вот карточка гостя…

– А настоящие Ковальские?

– Уехали вчера. Только они не Ковальские… впрочем, неважно.

Махинации с гостиничными компьютерами были стопроцентно проходимы: персонал подсознательно так полагался на электронную память, что переставал запоминать постояльцев. Вполне объяснимый психологический феномен, которым, случалось, пользовались умелые люди. Вот как Юсуф, например…

Вернулся Линдерман, сел.

– Все это довольно интересно, – сказал он. – Подождем немного, она снимет еще один слой… Да, господа офицеры, я не договорил тогда – если, конечно, вам не скучно? Нет? Тогда, с вашего позволения, я продолжу…

Андрис чувствовал, что плывет. Усталость накопилась такая, что справляться с ней было уже невозможно. Высокий голос Линдермана врезался куда-то под темя и вызывал нервную дрожь: хотелось заорать и запустить в Линдермана пепельницей. Андрис прикрыл глаза. Все это было важно. На веках изнутри, как на киноэкране, возникали и гасли яркие линии, пятна, слова, символы чего-то, недоступного пониманию… Если взять произвольную группу – скажем, человек сто – новорожденных и проследить их судьбу, мы увидим, что семь-десять будут иметь склонность к лидерству, пять-семь процентов станут генерировать идеи, и часть этих идей будет подхвачена лидерами и внедрена в сознание семидесяти процентов исполнителей, так мы их назовем; и останется у нас двенадцать-пятнадцать процентов этаких странных, вроде бы ни к чему не пригодных индивидуумов. К лидерству их не тянет, быть исполнителями им скучно, генерировать идеи они не в состоянии. Вот с такой группой я и занимался, говорил Линдерман, и Андрис мучительно напрягался, стараясь вспомнить, что по этому поводу говорил когда-то Лео, и не мог – застилало память, и надо было, не отвлекаясь, слушать Линдермана, чтобы не упустить что-то важное, важнейшее… У всех у них мощнейший творческий потенциал, говорил Линдерман, но он не может себя реализовать – потому ли, что нет спроса на этот род творчества, или, может быть, у них не было возможности развить его, вывести на поверхность… они очень несчастные люди, потому что счастья им получить неоткуда… Из них-то и формируется армия наркоманов: ад, который царит в их душах, они пытаются залить, засыпать суррогатами бытия… и никто из них не спасется, потому что иными путями не сможет вернуть себе те сложные эмоции, которые дает наркотик… потому что естественный путь получения этих эмоций для них закрыт… Они – действительно отбросы общества: общество отбросило их, потому что имело избыток материала для формирования своей интеллектуальной и духовной элиты. Избыточность вообще характерна для живой природы, вы же знаете… и вот они расплачиваются за то, что нам их таланты сегодня не нужны… они – стружка, опилки… то лишнее, что надо убрать, чтобы получить нужное изделие… и если бы требовалось изделие другой формы, были бы сколоты другие куски… но все равно были бы сколоты и обращены в пыль… В пыль, согласился Андрис, что же мы за сволочи такие… Никто не виноват, сказал Линдерман, мы еще не созрели как общество, если не можем реагировать на иное, непохожее – иначе как ненавистью, неприязнью… мы еще не перегорели, мы еще принимаем жизнь слишком всерьез…

Марина опять позвала его, и Андрис, кажется, провалился куда-то – было падение и мелькание перед глазами, и включился он только в середину разговора: Линдерман что-то ему объяснял, а он, видимо, отвечал и, видимо, в такт…

– …этот старый осел не учел, – горячился Линдерман. – Вот, пожалуйста: зона интерференции проходит – вот – пересекая лимб, четверохолмие, мост, доходит до продолговатого мозга… самая черная подкорка…

– Конкретно можно? – спросил Андрис.

– Попробуем. Так… про нарастание забывания Хаммунсен вам хорошо объяснил, про эмоциональные девиации – тоже… это возникает при самом идеальном применении метода, так сказать, органический порок. А вот что возникает, если применять упрощенную методику – то, что делает большинство, как там: «плот-мюзик»? Вот вам «плот-мюзик»: снижение самой оперативной памяти, способностей к анализу, увеличение времени поиска необходимой информации, то есть снижение скорости мышления… вообще активизация подкорки, поскольку контроль коры ослабевает… если использовать четвертую-пятую копии записи, то скачком растет агрессивность… далее – то, о чем я говорил: субсенсорные раздражители начинают очень значимо влиять на поведение, кора уже не обеспечивает контроль…

– То есть формируется практически новая личность: неспособная к обучению, тупая, агрессивная и с непредсказуемым поведением – особенно в толпе?

– Да, – сказал Линдерман. – Именно так. Как я понимаю, то, что мы исследуем, разошлось уже широко?

– Да, – сказал Андрис. – По прикидкам – обработано тысяч шестьдесят-восемьдесят.

– Боже ты мой, – прошептал Линдерман. – И ведь… не остановить, не…

– Это выдохнется постепенно, – сказал Андрис. – Оригиналы записей я уничтожил.

– Хуже чумы, – сказал Линдерман. – Хуже чумы…

– Они не могли больше общаться с компьютерами – и разбивали их, – глухо сказал Юсуф. – Рано или поздно они не смогут общаться друг с другом…