Малой кровью - Лазарчук Андрей Геннадьевич - Страница 65

Глава двадцать четвёртая

– А я на флоте служил, на Тихоокеанском. Когда параша с имперцами началась, я как раз к дембелю готовился, альбом рисовал. Не я один, конечно, нас с корабля человек двадцать увольнялось… Ну а потом… да чего там, все всё знаете. Один мы только пуск и произвели – в белый свет как в копеечку. И кранты – мёртвое железо кругом, хорошо хоть люки открыть-закрыть можно было… потом уж сообразили и с дизелями, как быть… Но я не о том вообще-то. Тётка у меня смешная, заводная, я же без матери рос, считай что у неё – вернулся, всё это рассказываю в деталях, страху нагоняю, а она слушала-слушала, да и говорит: а что, мол, так и заплыли, что ли, что ни одного берега не видно? Так и плавали, говорю, да не просто берега не видно, а – месяцами никакой земли. И – по глазам вижу – не верит, врёшь, мол, Колька, не бывает такого. Пришельцы-ушельцы, это легко, а чтоб берега не видать – не, не бывает. Вот если выпутаемся, свожу её на море…

Младший сержант Пистухов снова обвис на леере, глядя на далёкую полоску берега. Сам берег был тёмный, но впереди возвышалось что-то вроде низких голубовато-белых туч, и этими тучами были горы. Палуба была забита, на корме хором выводили под гитару: «…сядем у сапёра за спиной, посмотрите, люди, на его руки, ну давай, давай, мой дорогой, ты что ж такой, уже седой…»

– Выпутаемся, думаешь? – спросил Деркач, его однонарник по лагерю военнопленных. Деркач на Земле служил не в армии, а в молдавской полиции, в спецотряде, и отличался каким-то агрессивным и даже заносчивым пессимизмом. – А по-моему, кончились мы. Я, в общем, и не рассчитывал, что вернусь, – в одну сторону билет брал. Добро, что Нонка с пацанами при сильных деньгах остаются… а Нонка, она же, шалава, ещё фаты не сняла, как уже налево косить стала, – так опять же, я-то ведь дома бывал нечасто, что ей, чернодырой – пальцем ковырять? А так, я думаю, найдёт она себе кого-нибудь быстро, дом уже есть трёхэтажный, сад полгектара, самой двадцать шесть – ну? Классно же всё устроится, согласись…

– Не, – сказал Пистухов лениво. – Жопой чую: вытащит нас полкан наш. Ребята, которые с ним раньше были, такое рассказывают, закачаешься, да и до того сам я краем уха слышал… Он же из генерал-полковников разжалованный – именно за то, что ребят задёшево не отдавал.

– Я другое слышал, – буркнул Деркач. – Ладно, замяли. А ты хоть сейчас-то скажешь, на кого аттестат переводишь?

Пистухов усмехнулся. Почему-то отсутствие в природе кого-то конкретного, на кого можно тратить заработанные здесь деньги, беспокоило Деркача страшно. Это было просто-таки нарушение законов природы и справедливости. Следующим предложением просто обязано было стать: «А давай, ты будешь отдавать их мне», – но Деркач каким-то чудом каждый раз успевал прикусить язык.

При этом Деркач был парнем надёжным и осмотрительным. На переправе он дважды спас Пистухова, один раз прикрыв плотным огнём, а второй – выдернув его, оглушённого, из воды. И, вспомнив троекратную ту переправу, Пистухов помрачнел. Многовато переводов разнесут очень скоро по разным домам, многовато… Человек шестьсот было в отряде к началу боёв – и вот живых где-то порядка двухсот восьмидесяти. Нет, больше – в первый день раненых вывозили в далёкий тыл мимо «Сахарной головы». Ну, триста в живых. Половина. Из них две трети раненые, и что с ними будет, если «дьяволы» прорвутся сквозь периметр – можно не сомневаться. Скверно, однако; никогда Легион не нёс таких потерь: за три дня – можно считать, что годовая норма…

– Я тебе всё равно не расскажу, для чего заначиваю деньги, – сказал он Деркачу. – Самая плохая в мире примета, сам знаешь.

– Не так уж и хотелось, – сказал Деркач. – Вот коньячку бы сейчас… домашнего… Нонкиного… как она его делает, это вообще что-то.

Пистухов не ответил. Он мечтал не о коньячке, хотя отказываться бы не стал, а о собственном космическом корабле. За десять лет, удачно размещая под проценты зарплату, надбавки, боевые и премиальные, вполне реально накопить на старенький, но крепкий десантный транспорт – имперский флот время от времени устраивает такие распродажи. Потом ещё немного денег на дооборудование – и можно отправляться покорять Вселенную.

Шесть лет времени уже прошло, осталось четыре. Ладно, пусть пять.

Для верности.

Селиванов очнулся. Не проснулся, а именно очнулся – настолько тяжёл и гнусен был сон. Когда-то, лет двадцать назад, в «весёлые девяностые», его, молодого дурня, прокатили на клофелине. В поезде. Тогда он лишился документов, денег и прекрасных зимних ботинок. Но остался жив – и был почти благодарен за это своим отравителям. Навсегда запомнив с тех пор: не пей с чужими, не верь никому… и вот эту липкую тяжёлую побудку, в сотни раз хуже привычной похмельной…

Сейчас клофелина не было и быть не могло, равно как и похмелья, а вот ощущения изнутри подпирали – в точности те же самые. Ну, справедливости ради – послабее. Немного послабее.

Он поднялся на четвереньки, стараясь не мотать башкой. Потом медленно перетёк на корточки. Огляделся.

Похоже, что странное помещение, в котором он ночевал, готовили к ремонту. Стеклянная стена была вся замазана мелом, а вдоль противоположной ей обычной стоял штабель свежих досок, переложенных тонкими рейками. И ещё – какие-то ящики, вёдра, верстак…

Спал Селиванов на толстом слое старых газет. На них отпечатался его след. Поперёк следа где-то на уровне живота лежал тонкий коричневый свёрток.

Отметив, что руки почти не дрожат, Селиванов развернул его. В хрустящей промасленной бумаге таился медицинский инструмент: большой ампутационный нож.

Нич-чего не помню! – даже с каким-то азартом отметил Селиванов.

Не кололся. Не пил. А всё равно…

Дурнота проходила быстро, оставляя после себя бодрящий холодок – словно испарялся пролитый эфир. В соседней комнатке – прямо посередине – стояли унитаз и умывальник, чем Селиванов с радостью воспользовался. Что беспокоило – он никак не мог найти дверь.

Да вот же она!..

Дверь выходила на решётчатую площадку без ограждения, с которой на землю вела узкая железная лестница, состоящая, похоже, из сплошной ржавчины. Кое-как, весь измазавшись и последнюю ступеньку всё-таки обвалив, Селиванов добрался до твёрдой земли. Отошёл на несколько шагов, оглянулся. Двухэтажный кубик со стеклянной стеной, по крыше – каркас для вывески, криво висят две буквы: «йот» и «у краткое». Что же тут могло быть?..

Ничего не придумав, он куда-то пошёл, правой рукой придерживая за пазухой слишком длинный, чтобы его удобно было постоянно носить при себе, нож.

Справа нашлась дорога, по которой время от времени проезжали машины, а по ту сторону дороги – густой лес с качелями. Слева стоял деревянный забор, а выше забора уходила в небо густая зелёная сеть. С некоторым удивлением Селиванов обнаружил, что тротуар под ногами тоже деревянный. Это было неожиданно и даже приятно.

Всё бы ничего, но он никак не мог вспомнить, кто он такой. Ведь Селиванов – это просто обозначение. А суть?

Определённо, что-то кончалось в его жизни и вот-вот должно было начаться что-то новое…

– Всё, Костя, тормози здесь, – сказала Вита, с трудом после бессонной и, мягко говоря, непростой ночи сдерживаясь. – Говорю же, нет въезда во двор, перегородили.

– Да ну, Эвита Максимовна, я же помню, он был!..

– Торрмози, – прошипела Вита, скрипнув зубами. – Я хочу домой, а не кататься по округе.

– Пожа-алуйста! – с ангельскими интонациями сказал Кеша.

– Ну вот… – расстроился Костя.

Он был прекрасный водитель, возил командующего КБФ, но в силу этого имел профессиональные протечки крыши: твёрдо знал, например, что начальственные жёны ногами не ходят. И что им нужно открывать двери и всё такое.