Малой кровью - Лазарчук Андрей Геннадьевич - Страница 41

Он проснулся в ужасе и в то же время в какой-то сладкой истоме. Рядом на табуретке сидел Урванцев.

– Есть только один выход, – сказал он.

– Что-то произошло? – спросил полковник.

– Пленный дал показания.

– О. У нас ещё и пленный есть?

– Ты же его сам… Не помнишь, что ли?

– Не помню. Ладно, не важно. Так что?

– Их только в первом эшелоне пятнадцать тысяч.

– Ой-ё… И какой выход предлагает современная медицина? Отнять руку?

Урванцев, вздыбив желваки, посмотрел ему в глаза. Потом кивнул.

– Ну, давай. Раньше сядем…

– Руку я попробую сохранить, потом пришьём обратно…

– Для этого нужно будет выжить.

– Да. Как минимум.

– Хлебнуть для храбрости дашь?

– Дам. Но не очень много.

– А мне сейчас и нужно-то всего… понюхать пробку да издали посмотреть на ананас… – полковник длинно вздохнул. – Ну, поехали?

– Чуть позже, – сказал Урванцев. – Операционную моют… – Он вытащил из кармана флягу. – Местный бурбон. Как говорится, всё, что могу…

– Долго будешь возиться? – полковник показал глазами на обречённую руку.

– Нет. Минуты три. Ну, пять. Дурацкое дело не хитрое…

Бурбон по вкусу напоминал густую настойку еловых опилок. Он страшно драл горло, а в желудок стекал буквально жидким свинцом. И тут же превращался в мягкую горячую тяжесть…

– Вот и мне нравится, – глядя на него, усмехнулся Урванцев. – А главное, сон снимает на счёт «раз». И голова потом свежая.

– Отлично, – кивнул полковник. – Возьму на вооружение.

Появился Хреков, с ним ещё один незнакомый санитар. Втроём они медленно подняли Стриженова – то есть Урванцев поднимал собственно его, а двое помощников – закованную в гипс руку. И всё равно это было жутко больно, полковник чувствовал, что бледнеет, а лоб и шея его становятся гнусно мокрыми. Со всеми предосторожностями его довели до палатки-операционной – там стоял какой-то кроваво-парикмахерский запах – и уложили на холодный железный стол.

Широкий ремень вокруг груди, другой – вокруг колен. Мягкая петля на здоровое запястье. Холодные ножницы, с хрустом разрезающие прогипсованный бинт… и когда шина оторвалась от кожи, Стриженов на миг провалился куда-то, чёрные волны сомкнулись над лицом, а потом снова разошлись.

Он вдохнул, выдохнул, вдохнул. Продышавшись, прикрыл глаза. Всё равно сейчас долго будут готовиться…

Шевельнулись сломанные кости, и показалось, что стол качнулся.

Прикосновение огромного квача с йодом, этот йодный запах, потом Хреков перекинул салфетку через поручень, и стало не видно, чем они там занимаются. Укол, ещё укол, потом стало казаться, что в руку безболезненно впихивают что-то тупое. Потом ему перемотали плечо жгутом, защемив кожу, и это была довольно сильная боль, которую почему-то хотелось чувствовать…

Полковник видел только две головы, две пары глаз в прорезях масок. Над головами сияли лампы в жестяных тарелках-отражателях. За лампами был брезентовый потолок, но почему-то мерещилось, что там переплетённые лапы деревьев.

Так было в Слюдянке, возле гостиницы: чёрное небо, переплетённые ветви старых сосен, а под ними качалась даже в безветрие жестяная тарелка фонаря. А рядом, буквально через два дома, был книжный магазин, совершенно феноменальный: в нём были книги! И он набрал тогда полрюкзака тоненьких и толстеньких книжек поэтов, известных и неизвестных, хороших и так себе… с тех пор из этого мало что осталось, но вот томик Самойлова уцелел, хотя и лишился переплёта…

Впрочем, почти всё Стриженов уже знал наизусть.

Несколько раз полковник чувствовал, как скрежещут обломки костей, но это было уже совсем не больно и не страшно.

Потом он увидел, как маску Урванцева пересекла очередь маленьких капелек крови, зацепила глаз. Тот встряхнул головой, заморгал, но продолжал сосредоточенно работать.

– Как ты, Игорь? – голос Урванцева будто проходил сквозь стену тумана, а из-за того, что не было видно губ, вообще казался не его голосом.

– Нормально, – сказал полковник и удивился, что губы деревянные.

– Сейчас самое неприятное, терпи. Джильи сюда, – скомандовал он Хрекову. Тот кивнул.

Звук был самый что ни есть слесарный: пила по чему-то твёрдому. Вибрация отдавалась по всему телу, в затылке и пятках забегали мурашки.

– Ещё немножко… Дай-ка рашпиль, Хреков.

Шкряб… шкряб… шкряб…

– Шьём. Давай сюда кетгут… так, это срежь… ещё кетгут… хватит. Шёлк – и понеслась…

– Жгут снимаем… отлично! Всё, Дима, рыхлую с полуспиртом – бинтуй…

Урванцев исчез справа и тут же возник рядом, сдирая маску и перчатки.

– Готово, Игорь. До утра спи. Я тут пока клешню твою замариную, а потом, если повезёт… Впрочем, я это уже говорил.

– Говорил. Спасибо тебе, старик…

– Да ладно… Прости, что так вышло.

– Не болтай глупостей.

– Проще сдохнуть. Ладно, ты иди спи, пока дают… мон женераль. Ребята, ведите командира.

Полковник сдержанно покосился направо. Культя была толстая и довольно длинная – а может, просто санитар Дима не пожалел перевязочного материала. Он сел – чувствуя себя необыкновенно, как утром после громадной усталости. Поднялся; ребята подхватили, боялись, что упадёт. Но он никуда не упал, потому что стал очень лёгким.

Когда он проснулся снова, почти рассвело, и всё, что было ночью, имело смысл хотя бы отчасти считать дурным сном. Рядом, скрючившись на стуле, сопел санитар Дима. Как только полковник шевельнулся, санитар вскочил. Стул с грохотом отлетел.