Кесаревна Отрада между славой и смертью. Книга первая - Лазарчук Андрей Геннадьевич - Страница 116

И до которых ему, в сущности, не было никакого дела.

Молнии еще сверкали иногда, но в них уже не было той дичайшей уничтожающей ярости, когда десять, двадцать, сто молний сливались в один пульсирующий огненный поток и били, били, били в одну точку... земля раскалялась тогда и горела, и горело все, что было на ней.

Вот... и вот... и вот... и вот... серые пятна, от которых валит едкий дым. Дым не растекается по земле, не клубится – уходит в небо тонкими прямыми стволами. Изредка по такому стволу проскакивает тонкая лиловая нить, бьется секунду-две, пропадает. У подножия холма серые пятна почти соединяются, выжженного пространства здесь больше, чем уцелевшего. И дальше – рябая пустыня, ни единого дерева, лишь пылающие пни и обугленная щепа. И холмики, холмики, холмики... Не встает никто. Не встанет никогда.

Он сглотнул. Отрада приподняла голову и глядела на него, только на него.

Тогда он снова лег, просунул одну руку ей под голову, а второй осторожно (проклятое железо...) обнял ее за шею, уткнул в себя – опять же в железо... Не смотри туда, подумал он, не смотри пока. Пока это еще можно – не смотреть.

Венедим пришел в себя от тошноты. Его всегда укачивало на кораблях и в лодках, и однажды укачало даже верхом – на наплавном мосту. И сейчас он смотрел в небо над собой, боролся с подступающей дурнотой и недоумевал, куда делись обязательные звуки воды. Но рядом просто переговаривались – на том крестьянском восточном диалекте, когда все слова будто бы знакомы, просто от них отсекли окончания, а сами слова означают вовсе не то, к чему ты привык.

– ...Опасе мы во вжорку курга...

– Нишк.

– Ты подглудь: скоко первей запоздна игнуло...

– Нишк, я муж.

– Нишк, нишк... Токо и сыру, что нишк... Венедим повернул голову направо, потом налево. И справа, и слева были лошадиные шеи. Почему-то ему на миг представилось, что беседу ведут сами лошади, думая, что их не слышат.

Потом он приподнял голову и посмотрел на себя. Он лежал, прикрытый серым одеялом, на узких вьючных носилках, закрепленных между двумя лошадьми. Насколько он знал, еще одни носилки должны быть под ним, а двое – перекинуты справа и слева, за спинами лошадей их не видно. Венедим попытался приподняться сам, но не смог: широкий ремень перехватывал его поперек груди. Он шевельнул руками, но руки тоже были к чему-то привязаны. Равно как и ноги.

– Эй, – позвал он негромко. – Кто-нибудь.

– Очнулся, слав, – сказал добродушный голос. Ну, дела...

Венедим увидел плечи и лицо приотставшего верхового. Это был несомненный азах.

– Сильны у тебя покровители, – покачал азах головой, – ну, сильны. Так свалиться... это да.

– Свалиться? – переспросил Венедим.

– Ты что, не помнишь? Как летал по воздусям?

– Ох... – Венедим сморщился. Он вспомнил. – Так это я, значит...

– Коней подменных к озерцу пить спустили, сказал азах. – Тут ты сверху – кобыле на спину, да отлетел – и в воду. В дно влип. Вязко там. Успели вытащить... А кобылу убил, да.

– Ничего себе, – прошептал Венедим.

– Другие попадали далековато, не дотянуться было. А кто на камни еще... Ты ж вот – в самый раз. На ногу лубок положили, на руки тож. Как, не мозжит?

До этой секунды Венедим не чувствовал ничего, кроме тошноты, а тут – налетела боль. Казалось, что правое бедро кто-то выкручивает, выжимает, как хозяйка белье.

– Терпимо, – сказал он.

– Ты, если что, говори. Костоправ велел тебе макового настою не жалеть.

– Попозже, – сказал Венедим. – Что там, на поле?

– Плохо... Мы увозили уже тебя, как вестовой от стратига прискакал. Белено всем за Белую отходить... А мостов-то на Белой – всего ничего.

– За Белую, – повторил Венедим. Небо вдруг стало темным, показались звезды. Летящие, как искры костра...

Был момент, когда Рогдаю показалось: еще можно что-то спасти. Но это был только миг, а потом – от моря появились степняки, их знаменитая конная пехота: лошадь быстро переносит двоих-троих, которые бьются потом в пешем строю. Они обрушились на растрепанный, понесший главные потери левый фланг, так и не вышедший из плотного контакта с атакующей с фронта тяжелой пехотой... Рогдай видел, как быстро все было кончено. Чрезвычайно быстро. С холма не слышны крики и не видны кровь и смерть – всего лишь пропадают цвета, меняются на желтый и серый...

Упование было одно: что опытные сотники – не подведут, выведут, вытащат... хотя бы тех, кто там еще жив...

...Но даже когда вспышки и треск прекратились, Алексей поднялся не сразу и тем более не позволил подняться Отраде. Тянул ветерок, и гнусно пахло гарью. Дым уже не взлетал прямо под облака, и поэтому видимость была неверной, зыбкой. Ни в чем нельзя было быть уверенным. Будто бы неслись невдалеке всадники – и вдруг исчезали. Или брел кто-то слепо, натыкался на невидимое препятствие – и тоже исчезал... И только один, бредущий слепо, не исчез. Человек в обгоревших лохмотьях, со сплошной раной там, где были волосы, с ямами на месте глаз, весь черный... что-то еще было в нем неправильно, но Алексей понял это лишь со второго взгляда. У бредущего не было рук, лишь обгорелые культяпки, как сучки дерева...

Он прошел мимо, упорно, целеустремленно, и только когда он скрылся, Алексей позволил Отраде посмотреть на то, что стало вокруг.

– Боже... – прошептала она. И это было единственное слово, которое она могла произнести еще долго-долго.

Туча над головой так и стояла, пустая, истончившаяся, вся в белесых тяжах и темных прядях чудовищно длинных волос, и очень высоко, на пределе видимого, порхали белые летучие мыши. Алексей опять попытался вспомнить, с чем связаны в его памяти эти странные твари... и опять не смог.

Но с чем-то ужасным. Куда более ужасным, чем просто огненный ад...

– Надо дождаться темноты, – сказал Алексей, и повторил, и повторил еще, но очень трудно было пробить глухоту, и пришлось самого себя понимать по губам, хотя звуки какие-то все же попадали, набивались в уши – просто в ушах они вели себя своеобразно. – Будем. Ждать. Темноты.

Отрада кивнула. Что-то сказала. Улыбка исказила лицо.

Сотник Камен Мартиан к исходу дня смертельно устал, был измучен, но все еще жив. Левую руку, которой держал он щит, разлетевшийся под ударом топора огромного степняка, охранявшего мост, Камен не чувствовал совсем; рука походила на синее полено, из которого торчали врастопырку коротенькие пальцы. Больше он щит подбирать не стал, попросил соседей в минуту передышки содрать, извинясь, с мертвеца кожаную кольчатую рубаху – ею и закутал руку. Потом, когда вихрь унес многих, и тысячника Венедима среди них, он тоже отделался легко, его лишь перебросило через реку прямо на колья, да не нанизало, а втиснуло меж двумя... Стрелы попадали в него не раз, но лишь одна нашла непрочное местечко, да и та – клюнула на излете. Камен обломил древко, а наконечник вот, в боку под кожей. Пока не мешает.