Кесаревна Отрада между славой и смертью. Книга первая - Лазарчук Андрей Геннадьевич - Страница 110

– Все помнишь, о чем говорили? – спросил он, уставясь ему в подбородок.

– Помню, – сказал Алексей.

– Не передумал?

– Нет.

– Если передумал или сомневаешься хотя бы неволить не собираюсь.

– Не передумал, дядя Рогдай.

– Тогда... тогда ступай. Должно, не увидимся больше... – Рогдай коротко обнял его, оттолкнул. Ступай.

Алексей повернулся – как раз для того, чтобы увидеть, как Благина, жена кесаревича, вдруг охнула, прижала тонкую темную руку к груди и мертво повалилась на бок. Войдан, худой, изможденный столетний старик, ломко опустился перед нею на колени. И – будто темный неслышимый неразрешимый вихрь закружился вокруг, сжался – но нет, не до конца... борение, неощутимое людьми... и вихрь затрепетал, расширился, поднялся, исчез.

Замерев лицом, Алексей прошел мимо. Не оглянулся. И лишь перенимая поводья у коновода, увидел, что рука дрожит. Не просто дрожит – трясется.

Отрада вскочила. Двадцать шипящих драконов взвились в небо, раскидывая искры. Страшный вой такой, что немеют щеки.

По этому сигналу ей надлежало сесть на коня и ожидать нарочного – того, кто скажет ей, что делать дальше. Она подозревала, что такой сигнал предназначен не только для нее и что у этого смешного Рогдая, так похожего на де Фюнеса, если бы тому пришлось играть роль в «Семи самураях», но здесь все шло всерьез и как-то даже слишком всерьез, – так вот, она была уверена, что у Рогдая все было расписано наперед и такой сложный и мощный сигнал предназначен был не только для нее и даже не столько для нее... именно поэтому она торопливо вскочила в седло и сделала круг, заставила жеребца танцевать и вообще убедила себя, что готова ко всему. Но ко всему она оказалась не готова...

Она даже не сразу узнала Алексея. То есть узнала, но не могла поверить, что это он.

– Кесаревна, – сказал он, и голос был под стать лицу: неживой, – командующий просит вас вдохновить войска, идущие на подвиг.

– Я готова, – сказала она для кого-то. Глаза и все остальное кричали: что, что случилось?..

– Стража! – рявкнул Алексей. – На коня. Вперед.

Два десятка акритов, приставленных Венедимом еще неделю назад с наказом: ни на шаг, – и верная Гроза, почти подруга, наперсница, тут же оказались рядом. Отрада – вернее, Саня в ней – все еще наслаждалась конным одолением пространства: конь как твое быстрое продолжение...

Алексей поворотил своего коня – под ним ходил белый жеребец с большим чернильным пятном на крупе справа – и поскакал вперед, к тылам третьего большого хора; меньше версты напрямик... Отрада нагнала его скоро.

Некоторое время Алексей скакал молча. От них отстали – вряд ли из-за стати коней.

– Прости, – сказал он вдруг.

– За что?

– Предаю тебя. Не смог оберечь. Велено – вперед. Если победим – победим. Если же нет – проследить, чтоб попала ты в плен невредимой...

– Глупый, – сказала Отрада. – Что тут можно сделать?

– Поумнеть.

– Мужчины не умнеют. У них просто прибывает седины.

– Да здравствует эмансипация.

– Виват. Я люблю тебя, что бы ты там ни думал.

– Я тебя люблю. Что бы ты там ни думала. Как жаль, что я не успел тебя украсть.

– Куда бы мы делись...

– Все равно. Может быть, с год бы еще протянули.

– Разве что с год. Меньше.

– Сто дней. С тобой. И умереть... А так – умереть без тебя.

– Со мной.

– Без тебя, родная моя, единственная, без тебя... Не велено. Подлость-то, а? Ты во всем этом деле нужна только живая.

– Это уже зависит не вполне от нас.

– Вообще не от нас, в том-то и беда. И не зависит даже.

– Алеш...

– Нет, ничего. Я просто хочу – и ничего не могу с собой поделать, – чтобы они все сдохли. Внезапно – и даже без мучений. Я ненавижу... все. Всех. Я вижу в них – во всех – единого виновника нашей разлуки. За миг с тобою я готов отдать... я не знаю: загробное блаженство, жизнь родных – которые еще выжили как-то в этом проклятом мире, – и вообще все, все...

– Смешно: а я вдруг стала загадывать далеко вперед. Если мы вдруг почему-то уцелеем... нет, не так. Ты уже спас меня. Ты спас меня – я даже не могу назвать, от чего, но от чего-то ужасного, засасывающего... Кузня, Кузня – это гениальное изобретение, но до чего же страшное изобретение!.. Так вот, о далеко вперед: я все равно буду с тобой. Что бы ни случилось – я буду с тобой. Вот и все. А если какая-нибудь сволочь попытается нам помешать...

– Тем хуже для сволочи.

– Вот именно.

Дороги оставалось всего ничего. Зеленый шатер штаба Вергиния был уже вот он-в десяти шагах. Алексей придержал жеребца, и стража подтянулась, так что все выглядело вполне чинно; Отрада ехала рядом, стремя в стремя, и смотрела перед собой...

– Ура кесаревне! – крикнул кто-то издали, и хор тут же подхватил: – Ура кесаревне! Ура кесаревне Отраде! Да здравствует наша кесаревна Отрада!!!

Она посмотрела на Алексея. Тот ехал с каменным лицом.

Ты знаешь меня всю, подумала вдруг она. У меня просто не может случиться от тебя тайн... Я вижу твою ухмылку, которую ты так тщательно прячешь. Когда ты успел побриться?..

Меж тем человечек, назвавший себя Руфином Асинкритом, актером деревенского театра, сидел в грязной заворотной корчме, заслуженно пользующейся дурной славой. Отсюда до Долины Роз было рукой подать – тридцать две версты; но никто не сказал бы, глядя на посетителей и корчмаря, что где-то совсем недалеко грохочет битва, от исхода которой зависят судьбы стран и народов. Ослик Руфина (на самом деле его звали иначе, но он столько раз менял имя, что уже сам затруднялся в тех случаях, когда ему следовало вспомнить настоящее) пребывал в стойле и жевал себе овес, до которого был большой охотник. Руфин же никогда не жалел потратить лишний медяк, чтобы верный бегун всегда был весел и достаточно силен. Конечно, ему – ослику – никогда не поспеть было ногами за быстроногими скакунами, которых так ловко менял Венедим; но и концы Венедиму приходилось делать более длинные, более размашисто колебаться относительно некоей условной точки, которую Руфин совершенно непроизвольно вычислил и поместил куда-то в район непроходимых болот, именуемый Диким Брегом, – если идти от Столии строго на север, не сворачивая ни перед чем, в него и упрешься верст через сто пятьдесят... ослику же не требовалось так поспевать, он просто колебался относительно все той же точки, но с меньшим размахом, поскольку скоростью перемещения был обделен от природы – зато был преисполнен упорства в своих намерениях.