Кесаревна Отрада между славой и смертью. Книга II - Лазарчук Андрей Геннадьевич - Страница 34

– Я пришёл говорить с тобой.

– Говори.

– Где твоя брошь в виде совы?

– Вот… – отгибает заворот зелёной курточки. К нательной рубашке приколота старинная брошь: сова.

– Ты знаешь, что она означает?

– Она укрывает от недоброго глаза. И помогает в тяжёлый час.

– И это всё?

– Так мне сказали.

– У твоих сестёр были такие же?

– Да, только другой формы. Но форма была не важна.

Назад.

Форма не важна. Так им сказали.

Ничего не понимаю…

Голову просто разрывает на части.

Если тех, кто посвящён Белому Льву, много – то почему Домнин спрятал именно Отраду? И почему именно у неё не было такой вот броши?

Прав был отец, когда говорил: чародеи лгут всегда. Не могут не лгать. Вся их сила соткана из лжи.

Смогу ли разобраться?

…дальше-дальше-даль…

– Бог Создатель.

Сказал – и испугался сам.

Падение… навзничь…

Колодец. "Журавль" над колодцем – костяная рука. Темно. Скопище звёзд. Лун нет совсем – ни одной.

– Я здесь…

Алексей оглянулся. Рядом, держа в руке фонарь, стоял жилистый старик в простой белой рубахе. Узкое табачного цвета лицо, такой же тёмный лысый череп с седым венчиком. Редкая бородка. Странные глаза – почти бесцветные.

– Ты пришёл. Что ж, давай поговорим.

– Я не могу больше бродить на ощупь. Как мне узнать… всё?

– Этого невозможно достичь. Никакого единого знания обо всём просто не существует. Могу предложить лишь то, что знаю я сам.

– Мир гибнет?

– Да.

– Кто разрушает его?

Короткое молчание.

– Можно сказать, что он был обречён на гибель в момент создания – как обречён на смерть каждый новорождённый. А то, что умирание пришлось именно на этот момент… Пожалуй, это заслуга чародеев. Всех сразу. В чародеях – и жизненная сила мира, в них и истощение его.

– И – никто конкретно?

– Сгущение воль…

– Можешь ли ты предотвратить гибель мира?

– Я не могу. Он существует во мне так же, как и я существую в нём. Ты не можешь поднять себя за волосы или приказать остановившемуся сердцу заработать вновь. Но это сможет сделать кто-то, кто рядом с тобой.

– С тобой рядом – я. Значит ли это, что мне по силам спасти мир?

– Нет. Хотя попытаться можешь и ты. Но шанс у тебя ничтожен.

– А кому по силам?

– Чародею, который достаточно силён, чтобы бросить вызов Авенезеру – и достаточно безрассуден…

Алая полоса вдруг протянулась по небу, накалилась до невозможности и стала медленно гаснуть.

– Что это?

– Мы помянули Авенезера. Он откликнулся.

– Вот как… Ты можешь назвать мне этого чародея?

– Возможно, это Арий, император.

Алексей помолчал.

– А теперь скажи мне, что я забыл спросить у тебя?

– Ты не спросил меня о себе самом. И ты не спросил меня о кесаревне.

– Да. Почему на лице мира не находится человека, посвящённого Белому Льву, если Домнин знакомил с ним десятки детей?

– Потому что никакого Белого Льва в природе не существует. Вернее, он есть, но это просто кусок опала, оправленный в серебро. И эти посвящения – лишь помавания руцеми. Не имеющие ни цели, ни смысла. Всё это было затеяно когда-то великим Ираклемоном единственно лишь для отвлечения внимания.

– Но как же тогда – Астерий…

– Он искренне верил в его силу. Этого оказалось достаточно, чтобы овладевать новыми и новыми умениями… Простые люди склонны переоценивать ум чародеев. Как правило, чародеи даже глупее. И в чём-то наивнее.

– Теперь скажи мне, кто я.

– Вынь свой клинок из ножен. Читай.

– Я не…

Он начал говорить и вдруг остановился. Надпись на Аниките, всегда состоявшая из незнакомых букв, вдруг… вдруг стала понятной! Он никогда не знал этого языка… или знал? В какой-то другой жизни?

– Читай же!

– "Владеющий мною подобен становится льву, и бел его облик"… Что это значит?

– Чародею, который вознамерится открыть подземелье, где томится добро, потребуются в помощь белый камень, белый лев и белая дева. И битва добра со злом будет идти потом, не прекращаясь, целую вечность. Хватит ли вам этой вечности для жизни?

– Чародей знает, где расположено подземелье?

– Оно одно.

– Белая дева – это кесаревна Отрада?

– Она может ею стать… А теперь уходи. Маленький Мир доживает последние мгновения. Лучше быть вне его, когда это случится.

– Мне ещё нужно увидеть самого себя. И кесаревну.

– Ты не успеешь.

– Я рискну.

…ше-даль-ше-даль…

– Кесаревна Отрада.

Обвал. Пыльная, душная лавина.

Мелиора. Юг. Петронелла

Этой ночью она не выдержала и смежила веки, и спрессованный ужас сразу же, без предупреждения, ударил её в лицо и опрокинул, и лишил дыхания. У неё хватило сил только на то, чтобы проснуться живой.

Всё. Так дальше нельзя… Она лежала и хватала воздух ртом, а в висках билось: нельзя… нельзя…

Наконец всё занемело внутри, осталась только дрожь.

Тихо-тихо она поднялась с постели, подошла к окну. Там было черно. После полуночи гасили уличные фонари. Фонарщики ездили на своих скрипучих тележках, запряжённых осликами, и гасили стеклянными колпаками на шестах.

Но окно не открыть. Переплёт – литая фигурная решётка, вмурованная в стену. Свинец и бронза. Она уже пробовала вчера поджечь её…

Но у пламени лампы для этого не хватило сил.

Не слишком понимая, что делает, Отрада натянула кожаный костюм для верховой езды и взяла сапоги в руку. В другую – взяла кошелёк, полный нефритовых и серебряных монет. Кошелёк был простым мешочком с затягивающейся горловиной.

Мелитта спала. Отрада подошла вплотную к лежанке. Изнутри всплыло и тут же втянулось обратно: это чудовище лежало перед нею, чудовище, преградившее путь к спасению… и то, что она такая простоватая и милая днём, – лишь маска, чужая кожа…

Нет, неправда. Мелитта – она хорошая. Но только… только я должна отсюда выйти. Прости…

Отрада размахнулась и ударила её по темени кошельком. Звук был тихий: брякнули монеты. Мелитта дёрнулась и обмякла. Рот приоткрылся, вырвался короткий тихий всхрип.

И больше ни звука. Ни движения.

Отрада почти закричала сама. Но не закричала. Какое-то нечеловеческое спокойствие опустилось на неё, объяло, как огромная шаль, заткнуло рот мягкой лапой…

Отпустив кошелёк болтаться на шнуре, Отрада протянула руку к шее няньки, прижала пальцы туда, где что-то трепетало под кожей. Сама уже поняла: раз трепещет, значит, пульс есть… но не смогла убрать руку, пока не нащупала его, этот самый пульс.

Потом – приподняла лежанку за оголовье и чуть развернула, освобождая проход к двери.

За прошедшие дни она неплохо изучила план этого большого и запутанного дома. Дворца.

В первом этаже были парадная прихожая, а также две кухни, повседневная столовая, комнатки слуг; всяческие иные хозяйственные помещения, названия которым она могла дать далеко не всем. Как называется маленькая мастерская, где чинят и подгоняют конскую сбрую? Она знала, но вдруг забыла… Второй этаж был парадным, богатые залы шли то анфиладой, то расходились веером. Она никогда не видела столько картин и скульптур, собранных в одном месте. Дворец кесаря был скромен, почти аскетичен… На третьем этаже просто жили. Там были спальни, ванные, две уютные общие комнаты с каминами, библиотека. Ужинать хозяева и "долгие" гости (сейчас жило человек двенадцать родственников, разорённых войной, и умирающий Вандо Паригорий с двумя клевретами) обычно спускались вниз, а обед можно было получить и наверх. Для этого служил подъёмник с ручной лебёдкой…

Вот уж его-то вряд ли караулил ночной страж.

Было жуткое чувство не просто повторности – всегдашности происходящего.

Она совсем не запомнила, как спускалась по верёвке вниз, и лишь коричневые ожоги на ладонях свидетельствовали: да, спускалась. Что-то задержалось в памяти из попыток бесшумно открыть изнутри запертую на волчок дверь. Но и это было – как тень сна. Потом она долго стояла в довольно вонючем закутке, откуда каждое раннее утро выносят медные лохани с помоями и увозят на специальных подводах. Куда-то далеко. Шаги ночного стража то удалялись, то приближались, но никак не затихали совсем. Казалось, что она ждёт здесь уже несколько дней. Наконец, всё стихло, и тогда она отодвинула чёрный дубовый брус засова, приоткрыла дверь и в щёлку выскользнула…