Из темноты - Лазарчук Андрей Геннадьевич - Страница 2

А что, нас так и воспитывали. Даже в школе, хотя там, может быть, ставили совсем иные цели. Это только сейчас я понял, что между упрощением с дидактической целью и вульгаризацией никакого различия нет. Учебники всегда – дрянь, учиться надо по первоисточнику.

– Это точно, – согласился я.

Мы еще поговорили о литературе.

– Это же кошмар, как преподают, – горячился Юрий Максимович. – Я, например, считаю себя просто ограбленным. Кто-то решает не только, какие книги можно читать, а какие нельзя, но и как понимать прочитанное – а это, если хотите, преступление. Я уже говорил, что только последние пять лет читаю всерьез – и чувствую, что проживаю еще одну жизнь. Выходит, если бы не инфаркт – у меня было бы одной жизнью меньше. Вы-то хоть освободились от давления школьной программы?

– У меня была тройка, – сказал я. – Я вечно спорил с учителями.

– Молодец, – сказал Юрий Максимович.

– Оппортунисты, – сказал Серега, поднимаясь. – И оппозиционеры. Все бы вам спорить. Берите пример с простого народа. Вот я проиграл сейчас полведра чищеной картошки и иду платить проигрыш. Кто-нибудь составит мне компанию?

– Я и составлю, – сказала Наташа, – кто еще?

– Ну уж нет, – сказал я. – Не будем превращать фей в кухарок. Идем, Серега. А вы бы задали ей перцу, Юрий Максимович? Восстановите попранную мужскую честь!

– С удовольствием, – сказал Юрий Максимович. – Защищайтесь, мадам!

На кухне мы сели друг напротив друга, поставили ведро посередине и стали чистить картошку.

– Что-то невмоготу мне сегодня, – тихо сказал Серега. – Давит, как перед грозой. Как там по прогнозу?

– По прогнозу – не будет. Может, окно открыть?

– Не надо, комары налетят. Вывелась, говорят, какая-то новая раса комаров, которые в полете не жужжат и не помирают от дихлофоса. Живут в подвалах.

– Это что, – сказал я. – Вывелась новая раса людей, которые просты в обращении, как дураки, и почти так же полезны, как умные. Живут где попало…

– Н-да… – сказал Серега и задумался. Даже картошку перестал чистить – так и застыл с недочищенной в руке.

Потом мы поставили кастрюлю с картошкой на плиту и пошли в комнату. Юрий Максимович спал в кресле, Наташа вязала.

– Ну, как? – ревниво спросил Серега.

– Три-ноль, – сказала Наташа. – Мужская честь спасена.

– Куда мы без стариков? – пробормотал Серега.

Я посмотрел на Наташу. Чем-то ее вид мне не понравился. Днем она всегда чуть-чуть – ну, самую малость – переподтянута, всегда на самоконтроле, и только когда садится вязать, позволяет себе расслабиться. У нее удивительно уютный вид, когда она вяжет.

А сейчас она сидела прямо, и руки были напряжены, и концы спиц – желтые шарики – подрагивали.

– Тебе что, нехорошо? – спросил я.

– Нет, ерунда, – сказала Наташа. – Так…

Я подсел к ней, обнял за плени.

– Вечер такой тяжелый, – пожаловалась она. – Хоть бы скорей, что ли…

– Новолуние, – сказал я.

– Не в первый же раз, – сказала она. – Но не припомню, чтобы так муторно было. Поплакать бы…

– Поплачь, – сказал я.

– Не получается. Я уже пробовала. Вадь, погладь меня по голове…

На кухне зашипело, Серега сорвался с места и побежал туда. Что-то он там делал, полилась вода, потом все стихло; Серега не показывался.

– Деликатный, – прошептала Наташа.

– Ага, – сказал я и поцеловал ее в глаза, сначала в один, потом в другой. – Какие они у тебя пушистые…

Она опустила голову, прижалась ко мне щекой и судорожно всхлипнула. Я обнял ее еще крепче.

– Заведи себе жилетку, – глухо сказала она. – Мне будет куда плакать.

Я гладил ее волосы, щеку, шею и чувствовал, как она понемногу оттаивает.

Наташа плакала редко и совсем не по-дамски; так, как она, плачут парни-подростки, стыдясь и прячась. А сейчас она просто сидела, замерши, не дыша, только слезы лились и лились, и со слезами изливалось внутреннее ее напряжение, и руки уже успокоились, и, может быть, понемногу становилась на место душа…

– Ну, ничего, ничего, – шептал я ей. – Привыкнем же когда-нибудь, ко всему человек привыкает, и мы привыкнем, вот увидишь, будем жить, видишь, как хорошо приспособились – вместе…

Я говорил и знал, что вру, что приспособиться можно действительно ко всему, только не к чувству страха. К опасностям, к самому нечеловеческому существованию, и чему угодно – за счет того, что страх притупляется. А у нас он каждый раз новенький, с иголочки – пожалуйста… А вторым планом проходило удивление, досада, злость: да что на нас всех накатило-то сегодня? Переждем, как обычно, переждем, ведь все же вместе, а вместе никогда не бывает уж очень страшно, даже в новолуние, даже перед грозой, когда кажется – ну, все…

– Может, пойдем в мастерскую? – спросил я Наташу.

– А ты хочешь?

– Глупая девчонка, она еще спрашивает…

– А сколько времени? Девять скоро… Нет, давай сегодня здесь пересидим, вместе со всеми, а под утро пойдем, ладно?

– Утром они сами все разойдутся.

– Тем более. Понимаешь, мне чудится, что сегодня будет что-то такое…

лучше нам быть всем вместе, понимаешь? На кухне снова завозился Серега, потом он позвал…

– Есть-то будем сегодня, кошмарники? Картошка готова.

Проснулся Юрий Максимович.

– Что, время уже? Ах, картошка… Сейчас, Сережа, я ведь чуть не забыл, мне ребята рыбы привезли, какая-то американская селедка, рыбина почти на три килограмма, и посол хороший, вот мы ее сейчас с картошечкой…

Я пошел будить Эллу и Руслана. Элла спала, подложив обе руки под щеку и чуть приоткрыв рот, и было ей сейчас по виду лет тринадцать. Я провел пальцем по ее щеке, она тотчас открыла глаза и улыбнулась.

– Какой мне чудный сон снился! – сказала она. – И зачем только ты меня разбудил?

– Вставай, – сказал я. – Юрий Максимович принес какую-то новую рыбку, сейчас дегустировать будем.

– Прекрасно! – сказала Элла, вскочила, смешно, по-клоунски подтянула брючки и побежала умываться.

Руслан, как и полагается, спал богатырским сном. Расталкивать его было бессмысленно, он только переворачивался на другой бок и лягался. Я сразу прибег к последнему средству: принес полстакана холодной воды и тоненькой струйкой полил. Он заворочался, задвигался, закрутил головой, но все же открыл глаза.

– Фу… – забормотал он. – Сейчас… погоди…

– Я-то погодю, – сказал я. – И даже погожу. Картошка годить не станет, вот в чем беда.

– Змеи, – сказал Руслан.

– Прекрати ругаться, – сказал я. – Это неприлично.

– Я не ругаюсь, – сказал Руслан. – Навет и клевета. Я никогда не ругаюсь.

– Вставай, – сказал я.

– Угу. Уже встал, – он сел на кровати, покачиваясь и тараща глаза. – Уже совсем встал.

– Ну и тяжко с тобой, – сказал я и пошел на кухню. Ели мы всегда там. В комнате был только маленький столик, не то журнальный, не то кофейный, а в кухне – большой и удобный стол-«книжка». Мы поужинали – рыба действительно была превосходна, Юрий Максимович знал в этом толк и имел связи. Руслан остался мыть посуду, а мы перешли в комнату и расселись: Элла, Наташа и я на диване, Юрий Максимович в кресле-качалке, Серега в обычном кресле; между ним и Эллой сядет Руслан – как ему нравится, на полу, прислонясь к стене.

Так мы образуем круг, чтобы в нужный момент взяться за руки. Так мы сидели и ждали. Сумерки постепенно сгущались, начаться могло в любой момент, но не начиналось, прошел и занял свое место Руслан, и медленно-медленно тянулось время.

– Спой, Наташа, – попросил Серега.

– Правда, Наташенька, спой, – поддержал его Юрий Максимович.

Руслан молча встал и принес гитару.

Наташа взяла гитару, провела пальцем по струнам. Оглядела нас, подумала и начала: «На земле бушуют травы, облака плывут, как павы, а одно, вон то, что справа – это я, это я… И нам не надо славы. Ничего уже не надо мне и тем, плывущим рядом, нам бы жить, и вся награда, нам бы жить, нам бы жить… А мы плывем по небу…»1 Она очень любила эту песню, Наташа, и часто пела ее именно в такие вот серьезные моменты, а эти начальные строки нравились ей больше всего, остальное, говорила она, обычное, но вот эти, первые – это почти гениально. Бывают такие строчки, которыми и жив поэт – жив для себя, не для других – а порой и втайне от других… «Мимо слез, улыбок мимо облака плывут над миром, войско их не поредело – облака, облака… И нету им предела». Потом она спела еще «Двадцатый век засчитывайте за три» и «Проступают нерезко из глубин потаенных…», и «Кавалергарды, век не долог» для Юрия Максимовича, он ее очень любил, и «Казачью» Розенбаума для Сереги, а темнота все не наступала, она начала: «Говорят, что друзья не растут в огороде, не продашь и не купишь друзей…» – и когда дошла до припева, мы подхватили: «Под бодрое рычание, под грустное мычание, под дружеское ржание рождается на свет большой секрет для маленькой, для маленькой такой компании…»2, мы орали громко и немузыкально, назло темноте и страху, но когда взошли до слов: «Ах, было б только с кем поговорить!», почувствовали, что дыхание кончилось, и Серега сказал, оборвав пение: