Журавленок и молнии - Крапивин Владислав Петрович - Страница 59

Горька помолчал и ровно проговорил, глядя на дверь:

– А я жалею тебя.

– За что?

– А если бы камень тебе в лоб? Если бы черепушка пополам?

– Но он же не попал… Он же не знал про меня. Он вообще не думал!

– Вот потому и гад, что не думал…

– Но ты же сам говорил… Ты сам его оправдывал! Когда про бутылку…

– Оправдывал? – Горька усмехнулся. – Я просто объяснил. И про него, и про себя.

– Не трогай ты его, он сейчас беззащитный.

– Мы все беззащитные, – откликнулся Горька.

– Почему? – удивился Журка.

– А нет, что ли? Что хотят с нами, то и делают. Захотели – погладили, захотели – пинка дали…

"Опять с отцом не поладил", – догадался Журка и сказал:

– Если тебе плохо, на других-то зачем кидаться…

– А вот я такой, – усмехнулся Горька, и глаза его сумрачно блеснули из-под медной челки.

– Какой "такой"?

– А вот такой. Подлый, – безжалостно сказал Горька.

– Ты чего ерунду-то городишь?

– Ерунду так ерунду. Значит, дурак… – как-то неохотно отозвался Горька. – Тебе-то что?

– Как это "что"?

– Ну, я тебе кто? Брат, бабушка, мать родная?

– Я думал, ты мне друг, – тихо сказал Журка.

– Я? Да ну-у… – Горька засмеялся с какой-то ненастоящей легкостью. – Это Ирка у тебя друг. А я так, сбоку припека…

– Не мели чушь! – крикнул Журка. Крикнул, пожалуй, слишком громко, потому что в Горькиных словах была кое-какая правда.

– Да нет, не чушь, – вздохнул Горька. – Она тебе, наверное, уже письмо написала…

– Ну… написала. А что такого?

– А мне сроду не напишет… У тебя и портрет висит: ты да она.

– У нее тоже висит: она, я да ты. Втроем.

– Ну да. Я там шутом нарисован.

– Горька… Ну ты чего? – виновато сказал Журка. – Это же пьеса такая. Ну играл бы принца, кто тебе не давал? Ты же мог…

– В пьесе-то мог…

Журка сказал осторожно:

– Иринка уехала, мы остались двое. Неужели нам теперь ссориться?

– Разве мы ссоримся? – будто бы удивился Горька. И вдруг спросил: – А ты мою фотографию повесил бы? Как Ромкину?

– Зачем? – испуганно спросил Журка.

– Ну, если бы… я, как Ромка…

– С тобой сегодня что? Заболел или не выспался?

– Ты не вертись, ты скажи, – усмехнулся Горька и опять блеснул глазами из-под медных волос.

Журка помолчал и проговорил неохотно:

– Я не хочу… про такое. Знаешь, Горька, я немного верю в приметы. Поэтому лучше не надо…

– Надо. Не вертись, – заупрямился Горька. – Я, может, тоже верю. И мне как раз надо. Только честно.

Журка украдкой сложил в замок пальцы, чтобы не случилось беды, и честно сказал:

– Да, повесил бы. А ты как думал…

Горька вроде отмяк немного. Что-то хотел сказать, но открылась дверь, и вышла медсестра. Спросила у Журки:

– Как зовут братишку-то? Мне надо карточку заполнить, а он с открытым ртом сидит и только гыкает.

– Братишку? – растерялся Журка. – Я не знаю… Он не братишка.

– Мы с ним случайно, – разъяснил Горька. – Просто нас попросили покараулить, чтобы не сбежал.

– Странно… А он сказал, что который в желтой рубашке, тот брат. Значит, не поняла… А как зовут-то вашего приятеля?

Журка с Горькой переглянулись. Журка виновато пожал плечами.

– Ну и ну! – неласково сказала медсестра и скрылась.

Все это перебило прежний разговор Журки и Горьки. Теперь они сидели потупившись и молча. Журка запоздало расцепил пальцы.

Минуты через три медсестра вывела мальчишку. Сказала ему:

– Видишь, ничего страшного. А послезавтра будет совсем пустяк. Пломбу заменим, вот и все. Приходи к девяти… – Она глянула на Журку и сухо сообщила: – Между прочим, его зовут Валерик.

На крыльце Журка спросил у Валерика. Спросил не сердито, а даже смущенно:

– Ты почему сказал, что я твой брат?

– Я не говорил, – пробормотал Валерик.

– Ну да, не говорил. Она же сказала…

– Она меня спросила: "Там твои друзья сидят?" А у меня же рот открыт был, а за щекой вата…

– Ну и что?

– Я говорю: "Ых…" Ну, значит, "нет". А она опять: "Может, там твой братишка есть?" Я опять сказал "ых". Она, наверно, подумала, что это "да"… Потом опять говорит: "Это который в желтой рубашке?" А я опять…

Он впервые сказал подряд несколько фраз. И вдруг будто испугался такого многословия – замолчал.

– А ты опять: "Ых", – закончил за него Горька. И снисходительно разъяснил:

– Это она тебе зубы заговаривала, чтобы ты кресло не промочил со страха… Штанишки сухие?

Журка наградил Горьку злым взглядом и больше не смотрел на него. Стал смотреть сбоку на Валерика. Тот опять шел понурый и покорный – готовый вынести все, что ему приготовлено. Он был похож на печального Буратино, только без колпачка и длинного носа.

Журка все отчетливее чувствовал, что "молния" родилась не в руке этого мальчишки. Она родилась где-то раньше. Потому что по Валерику она тоже ударила. Журка не смог бы объяснить эту мысль словами, но он будто видел, как в воздухе вспыхивает черная звезда и одним лучом врубается в стекло машины, а другим валит навзничь мальчика в синей жесткой рубашке (хотя тогда Валерик, наверно, был одет не так).

– Слушай, а ведь не ты бросил камень, – уверенно сказал Журка.

– Я… – откликнулся Валерик. – Если бы не я, тогда я бы не признался… – Он помолчал и вдруг сказал с тем же долгим всхлипом, который Журка слышал в комнате: – Стекло на машине, оно выпуклое… За ним людей не видать совсем, только все в нем отражается. Все мелькает, как кино в телевизоре. Я и кинул. Я не знал, что опасно…

– Врешь ты все, – резко сказал Горька. – Все ты знал. Парни заставили, вот и кинул. И еще кинешь, если заставят.

Валерик мотнул головой.

– Нет… Они даже и не заставят. Я с ними больше не хожу…

– Куда ты денешься? – насмешливо проговорил Горька. – Позовут – и пойдешь. А не пойдешь – они тебе так вломят, что зубной кабинет после этого раем покажется.

Журка впервые увидел, как у Валерика упрямо и пренебрежительно сжался рот.

– Ну и пусть вломят. Я этого не боюсь.

– Какой храбрый! – усмехнулся Горька. – А зуб сверлить боялся, аж весь побелел.

Валерик не обратил внимания на насмешку. Он сказал с непонятной нарастающей доверчивостью:

– Это потому, что там нельзя зубы сжимать. Сидишь, а рот открытый… А если зубы сжать, я тогда терпеливый. Мамка вчера вон как отлупила… за это… Я и то молчал.

Горька возразил:

– Мать сильно лупить не будет. Она всегда жалеет.

– Да? – тихо сказал Валерик. Он остановился, быстро оглянулся и неловко поднял подол своей твердой рубашки. На боку у него, пересекая тонкие проступившие ребра, синели припухшие длинные следы ударов. Журку будто хлестнули по глазам. И затошнило.

– Она жалеет, конечно. Потом, – хмуро объяснил Валерик. – "Сыночек, сыночек…" А сперва, если разозлится, то себя не помнит. У нее нервы…

Горька грубовато сказал:

– А чего молчал-то? Наоборот, надо было орать. Кто-нибудь заступился бы.

– Не, – серьезно возразил Валерик. – Тогда бы соседи услыхали. А они на мамку и так сердятся. Они на нее письмо писали, что пьет и меня обижает… Чтобы меня у нее отобрали в интернат. А если отберут, она куда без меня?.. Да она теперь совсем редко пьет, а они писали, чтобы нашу комнату себе забрать…

Дальше пошли молча. Как раньше: по сторонам Журка и Горька, а между ними мальчишка в синей рубашке с латунными пуговками и цветными колечками на кармашке. Только это был уже не "волчонок", не "диверсант" и не "пленник", а Валерка…

На старинном здании банка висели большие часы. Горька увидал их и будто споткнулся:

– Ой-ей! Братцы! Мне же к маме на работу забежать надо! – Он поспешно зашагал вперед и вдруг оглянулся на Журку. Сказал скованно:

– Я, может, вечером зайду. Можно?

– Да ты что спрашиваешь! – обрадовался Журка.

– Может, ночевать останусь. Ладно?

– Да, конечно! Ты обязательно приходи!

– Ладно. Пока! – И он, стуча полуботинками, побежал к остановке, где как раз шипел и дергал дверцами автобус…