Журавленок и молнии - Крапивин Владислав Петрович - Страница 22

– Тебя послушать, так все на свете воры, – ошарашенно сказал Журка.

– Не воры, – объяснил Капрал. – Понимаешь, тут разница теряется между вором и обыкновенным человеком… Вот была у меня в школе классная руководительница. Все про нее: "Ах, какая замечательная, какой показательный класс!" К каждому празднику родительский комитет драл с нас по трояку на подарок. То ей вазу хрустальную, то подписку на Тургенева… А если кто трояка не дал… нет, ругать не будут, только оценочки уже не те. Вот и разберись: подарок или взятка? Воровство или нет? И кругом так, Юрик.

– Нет. Не кругом, – тихо и упрямо сказал Журка.

– Не кругом? Ладно… У тебя отец кто?

– Шофер…

– Да? – почему-то удивился Капрал. – Ну, тем лучше. Он что, никогда не халтурил? Никому дрова и мебель не возил, пассажиров не подсаживал?

"А правда…" – вдруг подумал Журка. Но тут же сказал:

– Он на тяжелых грузовиках работал, все больше на самосвалах. Какие там пассажиры да мебель? Он на стройках…

– Ну ладно. А домой приезжал на своей машине?

– Ну и что?

– А то. Расход казенного горючего для личных целей.

– У него премии за экономию горючего были, – ответил Журка. – Так что ничего он зря не расходовал.

– Ты мне нравишься, – серьезно сказал Капрал. – Ты идеалист. Знаешь, кто такие идеалисты?

– Приблизительно, – ответил Журка. Он вспомнил, что идеалистом отец как-то называл деда. – Ну и что?

– Ничего. Хорошо. Рад, что познакомились… Ты заходи как-нибудь потолковать. Приятно, когда у собеседника ясная душа.

Журка выжидательно молчал.

– Ну, будь, – сказал Капрал и поднялся. Протянул руку. Журка встал и нерешительно подал свою. Вообще-то по законам чести и рыцарства давать руку Капралу не следовало. Он был явный жулик, хотя и симпатичный. Но Журка дал. Не потому, что испугался. Просто постеснялся обидеть Капрала.

Глядя под ноги, Журка сказал:

– До свидания.

Шагая к дому, Журка размышлял: зачем все-таки Капралу нужен был этот разговор? И что он вообще за человек? Просто "шеф" хулиганской компании? А для чего ему это? Ребята говорили, что он учится в монтажном техникуме, причем неплохо. Играет в каком-то ансамбле. Матери во всем помогает. И вдруг какой-то Череп рядом, какой-то Шкалик, явная шпана…

Журка подошел к воротам. Ворота были старинные – из железной узорчатой решетки. Они со скрипом поворачивались на шарнирах, вделанных в кирпичные столбы. Журка задумчиво прокатился на половинке ворот, соскочил и увидел Горьку. Он с беззаботным видом шагал через двор.

– Эй, Горька! – обрадовался Журка.

Тот подбежал, выжидательно заулыбался.

– Ну… как? – со стеснением спросил Журка. – Обошлось?

– Горька слегка поморщился.

– Сперва ничего… А потом все же распсиховался и врезал. Но не очень, просто сгоряча. Да и на работу торопился.

Журка вздохнул, будто был виноват.

– Ничего. Теперь пронесло, – успокоил Горька. И сказал откровенно и с удивлением: – Ох и дубина же я был тогда… Ну чего меня дернуло связываться с Капралом? Будто мозги набок…

– А я к нему сейчас в плен попался, – сообщил Журка.

– Как?!

Журка, нервно посмеиваясь, рассказал. А потом добавил:

– Все же непонятный он какой-то. Вроде и не злой…

– Ты ему не верь, – отозвался Горька. – Это он мозги тебе пудрит. Хочет в свою компанию завербовать. Нарочно все подстроил. Шкалика побил за тебя…

– Да зачем я ему нужен?

– Как зачем? – удивился Горька. – Пополняет ряды. Ему тоже смелые люди нужны.

– Какой же я смелый… – растерянно сказал Журка.

– Со стороны виднее.

– Да ну тебя, – поморщился от неловкости Журка. И, подумав, предложил:

– Пойдем ко мне… Только у меня Брандукова… Иринка.

– Ну и что? Пойдем, – охотно сказал Горька.

Иринка в Журкиной комнате вальсировала с Федотом – держала его за лапы и кружила. Федот не сопротивлялся. Увидев Горьку, Иринка не удивилась. Она сказала:

– А, Валохин, привет… Какой ты загорелый! Тоже пойдешь в Исторический сквер?

Горьке было все равно куда идти. Лишь бы с Журкой.

– Пойдет, пойдет, – сказал Журка.

И они пошли.

Стоял безветренный день августа, в солнечном воздухе плыли невесомые пушистые семена. Над большими белыми корпусами в конце квартала подымалось похожее на светлую гору облако. Оно уже начинало розоветь по вечернему. Тревоги и заботы длинного дня постепенно отступали. Иринка шла между Журкой и Горькой, рассказывала про соседского дрессированного пуделя Мишку и смеялась, показывая похожие на пилу зубы.

"Хорошо, что мы сюда приехали, – подумал Журка. – И хорошо, что еще три недели каникул".

Часть вторая

КРУШЕНИЕ

Сентябрьские дни

Первая неделя сентября выдалась дождливая и ветреная. Словно осень хотела напомнить школьникам: побегали, побездельничали – и хватит. Но скоро природа смилостивилась и вернула лето. Теперь оно называлось "бабье лето". Пришли ясные тихие дни – с неподвижными листьями, присыпанными золотистой пылью, со стеклянными паутинками в прозрачном воздухе.

Вера Вячеславовна раздумала заклеивать на зиму окна и каждый день распахивала настежь створки. В теплом воздухе был запах увядающих деревьев, натертого шинами асфальта, политых из шланга цветочных гряд. Ласковое это тепло было непрочным, но все-таки еще летним. По-летнему галдели воробьи, по-летнему шумела малышня на площадке недалекого детского сада, и Журавленок прибегал – тоже летний, веселый, загорелый, такой же, как в первый день, когда появился у Брандуковых. Все в той же рубашке с черной ленточкой над карманом.

Надевать эту рубашку просил Игорь Дмитриевич. Он писал с Журки и с Иринки портрет. Вернее, картину. Называлась она "Качели". Но это пока. Может быть, потом у нее будет название "Друзья" или просто "Лето". Не в этом дело. Дело в том, что картина получалась. Вера Вячеславовна видела, что, когда Игорь берется за эту работу, он забывает обо всем, кроме радости. Забывает о ссоре с начальством в отделении Союза художников, о персональной выставке, которую то назначают, то опять откладывают, о шумном приятеле Иннокентии Заволжском, который мнит себя знаменитостью, а думает больше о веселых компаниях и ресторане.

Впрочем, Иннокентию что? Он давно уже член Союза художников, у него своя мастерская, три полотна в местной галерее, выставки чуть не каждый год… А Игорю – работать и работать.

И он работал. С такой ясностью в душе, с такой хорошей улыбкой, с какой до этого писал, пожалуй, только "Путь в неведомое". Еще в начале августа он сделал первые этюды: пошел как-то с Иринкой и Журкой прогуляться в соседний сквер, увидел, как они забрались на качели, и вдруг воскликнул: "Братцы, не уходите отсюда! Я сейчас!" И помчался за этюдником…

В августе он работал прямо в сквере, уговаривал Иринку и Журку позировать ему хотя бы полчасика в день. И они соглашались. Правда, потом Иринка призналась, что Журка очень стеснялся любопытных зрителей, да и она тоже.

А сейчас Игорь писал в своей комнате – в те дневные часы, когда сентябрьское солнце врывалось в распахнутое окно. В комнате соорудили перекладину, подвесили самодельные качели – доску на толстых веревках. Иринка садилась на нее, Журка вскакивал, Игорь торопливо брался за кисть. И было хорошо – никаких зрителей, кроме Веры Вячеславовны. Но Вера Вячеславовна видела, что ее не стесняются нисколечко…

Холст был высотой больше метра, шириной сантиметров семьдесят. На нем среди солнечной зелени, за которой виднелись крыши и антенны, спокойно висели качели. Иринка в белом платьице с синими горошинами сидела, свесив с доски ноги, улыбалась и смотрела вверх – на Журку. Журка стоял, ухватившись за веревку, тянулся вверх и показывал куда-то в небо: то ли на веселых птиц, то ли на самолет. Но смотрел не в высоту, а на Иринку, словно спрашивал: "Видишь? Здорово, да?" В золотистом свете, тоненький, легкий, на прямых напружиненных ногах, он сам был как лучик, отраженный осколком зеркала с земли в небо.