Я больше не буду, или Пистолет капитана Сундуккера - Крапивин Владислав Петрович - Страница 18

– Не см-ме-ей! – потребовала Козимода. Генчик начал отмахиваться палашом – от Буси и от Шкурика. Попятился снова и спиной полетел в яму. В черную пустоту. Проснулся с колотящимся сердцем. Он тут же уснул опять и увидел еще какие-то сны, но не запомнил…

Мыльные пузыри капитана Сундуккера

Кривой приземистый дом Зои Ипполитовны стоял в глубине заросшего двора. Или сада – как хотите, так и называйте. Вокруг поднимались старые яблони, клены и рябины. А в дальнем углу двора вздымалась высоко в небо темная вековая ель.

Земля поросла высокой травой, которую культурные садоводы однозначно обозвали бы сорняками. Был здесь и репейник, и лиловый кипрей, и всякий чертополох. А между ними – густые одуванчики, подорожники и мелкая ромашка.

То, что в августе появлялось на яблонях, было мелкой кислятиной.

– Но зато цветут они восхитительно, – с мечтательной ноткой говорила Зоя Ипполитовна. – А клены осенью чистое золото…

В траве были протоптаны тропинки: к поленнице, к водопроводному крану, к мусорному ящику и к будочке с окошком в виде бубнового туза на двери.

Все это хозяйство окружал забор. Когда-то был он сколочен из одинаковых, закругленных сверху досок, но потом не раз его чинили, заменяли доски всяким горбылем, тонкой коричневой вагонкой, кусками фанеры. Подпирали забор тут и там разными балками и жердями.

Снаружи забора тоже росли рябины, клены, а еще – мелкая ольха. Такая, что не продерешься. Чаща эта покрывала почти всю территорию, где располагалась «усадьба» Зои Ипполитовны Корягиной (урожденной Сундуковой).

Территория была треугольная и небольшая – полсотни шагов по каждому краю. С двух сторон ее границами служили насыпи – высокая и пониже. На высокой лежали рельсы для поездов, по другой тянулась Окуневская трамвайная линия. Неподалеку они пересекались. Красные трамваи резво проскакивали под решетчатыми конструкциями небольшого железнодорожного моста.

Еще два моста – каменный для трамваев и железный – для товарных и пассажирских составов – пересекали темный овражек. Он до верху зарос такой колючей и ядовитой зеленью, что трава двухвостка по сравнению с ней была как ласковый котеночек перед тигром. Генчик однажды сунулся туда, в глубину: посмотреть на ручей, журчащий в этих джунглях. И потом двое суток расчесывал руки-ноги.

Ручей бежал в Верх-Утятинское озеро. А овраг служил третьей границей здешнего замкнутого кусочка земли.

– Бермудский треугольник, – с удовольствием говорила Зоя Ипполитовна. – Почти недоступное и, главное, никому не нужное пространство.

В самом деле, крошечный треугольный участок поселковому начальству был ни к чему. Площадь крохотная, приличного здания здесь не выстроишь. Даже мусорную свалку (для которых всякие власти всегда ищут место) не оборудовать. Насыпи и овражек начисто исключали возможность подъезда всяких «МАЗов», «КРАЗов» и прочих самосвалов. Через бетонный туннель под рельсовым полотном едва мог протиснуться лимузин-малютка вроде допотопного «Запорожца» Зои Ипполитовны.

Кстати, она сама этим «Запорожцем» накатала коротенькую дорогу от насыпи до своих ворот.

В общем, никто в «Бермудском треугольнике» хозяйку не беспокоил, дом снести не грозил, «оттяпать» участок не старался. Мало того! Лет двенадцать назад начальство речного порта похлопотало, чтобы сюда провели телефон. Как-никак, в ту пору бухгалтер Корягина была ценным специалистом. Потом протянули во двор и водопроводную трубу. А электричество здесь было еще с древних, «царских» времен.

Одно плохо – почтальоны сюда не добирались. За газетами, письмами и пенсией Зоя Ипполитовна ходила в ближнее отделение связи.

– Зато здесь у меня полный суверенитет. Тишь, гладь и Божья благодать.

Впрочем, «Тиш

ь» была так себе. Рано утром начинали дребезжать за забором трамваи. К десяти часам вечера они стихали, но тогда особенно тяжелым становился гул катившихся неподалеку поездов. Они так сотрясали пространство, что звезды между черными листьями дрожали и метались, как испуганные жуки-светляки. И тревожно звенела в шкафу тонкая посуда.

Но Зоя Ипполитовна говорила, что этот шум и дрожание земли давно уже сделались для нее частью тишины.

– Если бы однажды поезда перестали ходить, я не могла бы спать…

Генчик однажды не удержался, спросил:

– А вам не страшно по ночам одной?

– Страшно? Что за глупости! Бояться надо злых людей, а не одиночества. Это во-первых. А во-вторых… я не одна. Дух капитана Сундуккера незримо бродит по комнатам. – И очки ее заблестели насмешливо.

Генчик внутренне поежился.

– Я как раз про злых людей и говорю! Если появятся грабители, дух вам не поможет.

– Но ты же видел объявление на воротах!

– Думаете, воры ему поверят?

– Если не поверят, пусть зайдут и убедятся, что красть нечего.

– Ага, «нечего»! Такая куча редкостей!

– Голубчик мой! Эти редкости интересны только мне! И, может быть, тебе… А для остальных – это просто утиль!

– Ну уж, утиль! Это музейные ценности!

– Какие там ценности! Все считают, что в этом древнем доме живет сумасшедшая старуха, у которой за душой ничего, кроме всякой рухляди…

– Кто это так считает?! Будто вы… сумасшедшая? Сами они…

– Окрестное население. И не только. Даже мои родные дочери в глубине души разделяют это мнение.

– У вас есть дочери?!

– Здрасте! А ты, милый мой, полагал, что я всю жизнь была бесплодна, как сухая смоковница?… Я ведь говорила, что у меня был муж, он работал преподавателем истории в речном техникуме и умер пятнадцать лет назад. А обе дочери давно уже взрослые, одна в Новосибирске, другая в Москве. И у каждой по две своих дочери, мои внучки… Только вижу я их редко. Самой ездить в гости нынче накладно, да и дом надолго не оставишь… А мамаши своих дочек не склонны отпускать к ненормальной бабке. Да и что этим девочкам из музыкальных и английских школ делать на треугольном пустыре? Зачем им старое корабельное барахло и какой-то капитан Сундуккер?… По правде говоря, мне хотелось, чтобы родился хоть один внук, мальчишка…

Разговор этот случился жарким июньским днем, на дворе. Генчик только что потанцевал под упругим садовым душем и теперь в одних плавках болтался на самодельных качелях, сушился. А Зоя Ипполитовна сидела на крылечке и что-то рисовала в большом альбоме. При последних словах она быстро глянула из-за крышки альбома, поверх очков.

Генчику что сказать в ответ? Не виноват он, что нет у Зои Ипполитовны внуков. Он засопел, начал чесать друг о дружку изжаленные в овраге ноги. Качели завертелись. Это была все та же веревка с петлей беседочного узла, только в петле Генчик сделал сиденье из дощечки.

Совершив несколько оборотов, Генчик опять встретился взглядом с Зоей Ипполитовной.

– А что вы там рисуете?

– Гм… Признаться, я рисую тебя.

– Ой! – Он выпрыгнул из петли. – Можно посмотреть?

– Ну… если не будешь сильно критиковать.

Критиковать тут было нечего. Хотя Зоя Ипполитовна и жаловалась на больные пальцы, карандаш этим пальцам был послушен. Генчик на ватманском листе увидел себя как в зеркале.

Похожие на стружки завитки волос, задорно сморщенный нос, улыбка до ушей. И криво растущий зуб (рядом с «совсем беззубой дыркой»). И даже родинка на подбородке.

И все же Генчик не удержался от замечания:

– Похоже. Только какой-то я слишком тут… жизнерадостный…

– Ты порой таким и бываешь. Я ухватила момент…

Генчик опять неловко засопел. Он хотел сказать другое: «слишком смелый». На карандашном наброске Зоя Ипполитовна ухитрилась даже сделать искорки в глазах. И в этих искорках горело веселое бесстрашие. Неужели она забыла, как он прятался от хулиганской компании? Правда, сейчас он этих типов уже не боится. Но это не от природной смелости, а… изменились условия, вот что.

От неловкости Генчик решил придраться к другому:

– Неужели я такой тощий?