Взрыв Генерального штаба - Крапивин Владислав Петрович - Страница 6

– А чье же?

– Не знаю.

– Как не знаешь? Ну-ка, говори!

“Какое ее дело?” – сердито удивился Лён. И хотел уже вступиться за младшего. Но тот мигнул и спросил шепотом:

– А ты никому не проболтаешься?

– Про что?.. Ну, ладно, никому ничего не скажу.

Тогда он нехотя признался:

– Я стащил эту одежду на пляже… У того мальчишки наверняка что-то еще есть, а у меня было тряпье…

– Ты кто? Беженец?

Он посопел и сказал:

– Да.

Девочка умело присвистнула.

– Дела-а… А не похож. Ты с кем сюда приехал?

– Ни с кем, один. Я думал бабушку найти. Но люди в том доме сказали, что она умерла… Я ее плохо помню, она к нам в Орлиное приезжала, когда я был совсем маленький…

“Орлиное – это на границе Йосской области”, – вспомнил Лён. Девочка насупилась и спросила довольно безжалостно:

– Ты, значит, сирота?

– Значит… – насупился и мальчик. – Мама и папа были в автобусе, который обстреляли с поста. И сожгли…

– Кто обстрелял? – спросил Лён. Довольно глупо.

– Да уж ясно, что не йоссы! Они по женщинам и детям огонь не открывают…

– Ага! И заложников не берут! И вообще у них белые крылышки за спинами, – не сдержался Лён.

В синих глазах мальчишки – металлический блеск:

– А ты там был?

“Что же я за болван! – ахнул Лён. – Ведь он же потерял отца и мать!”

Основы этикета и рыцарства воспитывали в юных гвардейцах старательно. За необдуманные слова принято извиняться.

– Прости, я не хотел тебя обидеть.

Мальчик опять округлил рот. Изумленно. Такие слова – от оборванного уличного пацана!

А девочка не удивилась. Сказала слегка ворчливо:

– Давно бы так… – Кивком бросила очки о лба на нос. Повернула их к Лёну: – Ты сможешь о нем позаботиться?

– Как? Я же сам бездомный!.. – И чтобы не было лишних расспросов, сказал сразу: – Меня поперли из военной школы в Ато-Карне. За то, что на посту разглядывал в бинокль планеты… Ну и наплевать, надоела казарма. А сюда приехал, потому что хотел увидеть море…

Украдкой он сцепил пальцы: чтобы судьба не отомстила за обидную ложь в адрес школы. А девочка придвинула в подбородку колени, попыталась натянуть на них подол юбочки и опять – к Лёну:

– А что собираешься делать?

– Понятия не имею… Может, попрошусь в рыбаки.

– Тебя-то у них и не хватало!

– Тебя-то здесь и не спросили!

Она не стала огрызаться в ответ. Почесала над очками бровь. Вздохнула, как уставшая тетенька:

– Что же с вами делать? Свалились на мою голову…

– Мы?! Свалились?! – вознегодовал Лён. – Ты сама на нас свалилась!

– Вернее, взлетела, – уточнил беженец в краденой голландке. – С земли – сюда.

– С нашей помощью! – поставил увесистую точку Лён.

Она покивала:

– Вы мня спасли. Ладно… Вам нужна крыша над головой?

– Да, – быстро сказал маленький беженец.

Лён пожал плечами. Он был уверен, что обойдется без помощи девчонки. Но… почему-то не хотелось так сразу расставаться с ней. И с этим вот растрепанным и решительным пацаненком. Худо все-таки совсем одному. А мальчик, что ни говори, похож на маленького гвардейца-барабанщика. Даже не пикнул, когда она его прижигала… Лён сказал:

– Крыша – это хорошо. Если только не в полицейском приемнике для беспризорников…

– Вы за кого меня принимаете!

– Пока ни за кого, – улыбнулся Лён. – Мы же тебя не знаем. Скажите хотя бы ваше имя, сударыня.

Девочке видимо пришелся по душе светский тон. В ней – нескладной “очкарке” – шевельнулось кокетство:

– Меня зовут Динка. Или Дож-Динка. Знаете, почему? Из-за этих капель… – и она тронула мочку уха. Там блестел крошечный шарик-сережка.

– Правда похоже! – обрадовался мальчик. – А меня зовут Зорко… Или Зорито. Иногда…

– А меня Леонтий… Или попросту Лён.

– А меня не только Дож-Динка. Иногда еще – Ль-Динка.

– Потому что капли иногда превращаются в лед, да? – весело догадался Зорко.

– Не в том дело. Просто Динка из Льчевска. Дедушка так зовет иногда. Я сшила ему льчевский флаг…

– Твой дедушка владелец судна? – проявил догадку Лен.

– Он владелец крепости и смотритель маяка. Вы можете у него жить. Сколько хотите.

– Он нас не прогонит? – опасливо спросил Зорко.

– Не бойся. Ему будет веселее.

– Крепость и маяк – это весьма романтично, – Лён опять подпустил в разговор светскую тональность.

– А ты думал! – И она, прихватив юбочку, поехала с постамента, будто с ледяной горки. Ребята – за ней.

И пошли через площадь, на которой было теперь пусто. О случившемся напоминали потерянные туфли, растоптанные сигарные коробки и раздавленные на брусчатке очки.

Старик и дети

В старике Августе как бы сочетались два человека. Один – этакий отставной матрос береговой службы, привыкший к неторопливой одинокой жизни и нехитрой работе. Другой – старый интеллигент-книжник с манерами джентльмена и склонностью к философским умозаключениям.

Ходил он в холщовых штанах и в обвисшей вязаной фуфайке, но под фуфайкой всегда была чистая сорочка. И брился старик тщательно, каждое утро, а редкие пепельно-седые волосы гладко зачесывал на прямой, как натянутая нитка, пробор.

Большие квадратные очки старика всегда были хрустально чисты, он то и дело протирал стекла подолом. Но смотрел старик Август на собеседников обычно поверх очков – разными своими глазами – один серый, другой серо-зеленый. В левом (серо-зеленом) глазу зрачок был не круглый, а с короткой отходящей вниз щелкой и напоминал замочную скважину. Иногда казалось – многомудрый Август смотрит через эту скважину в твое нутро. Впрочем, так было лишь поначалу. Скоро мальчишки привыкли. Тем более, что старик ни о чем не спрашивал: пришли, ну и живите, на Земле всем должно хватать места…

В городе Льчевске никому не было дела до того, кто такой старик Август. Вернее, кем он был раньше.

А был он профессором университета, доктором астрономии и философии и директором столичной обсерватории. Его научные труды пользовались известностью во многих странах.

Но все это было во времена, когда страна, хотя и называлась Империей, жила без императора. И ничего жила, не хуже соседних государств. Однако случились выборы в Государственный совет, и на них победили люди, считавшие, что без императора никак нельзя. И тогда императора тоже выбрали. И стали бороться за укрепление его власти.

Боролись везде. В академических кругах – тоже. И вот на какой-то научной конференции бойкий молодой член-корреспондент внес предложение: надо, мол, господа ученые, активно выступить в поддержку императорской династии. И попросил высказаться на эту тему авторитетного философа Августа Кристиана Горна.

Профессор высказался. В том смысле, что он занят проблемами многомерного космоса, и что по сравнению с этим космосом император с его династией и всеми его заботами такая несоизмеримая малость, что недостойна даже микроскопа. А он, доктор Горн, привык иметь дело с телескопами повышенной кратности.

После этого он очень быстро перестал быть профессором и директором. И чуть-чуть не перестал быть вообще. Потому что трижды на него нападали “пьяные хулиганы”, один раз чуть не сбила машина, и два раза под фундамент его дома подкладывали солидные порции взрывчатки. Первый раз такой заряд не сработал. Второй раз, к счастью, хозяина не оказалось дома. Но и самого дома после этого не оказалось.

Доктор Горн был вдовцом, жил один. Он упаковал в чемодан уцелевшие вещи и рукописи, познакомился через друзей с опытным проводником-контрабандистом, и тот провел его через границу на территорию вольного города Льчевска.

Здесь жила его дочь с мужем и девочкой Динкой.

А сам доктор Горн сделался стариком Августом и стал жить у друга в полуразрушенной приморской крепости.

Друга звали дядюшка Гафель. Они с Августом дружили еще в ту пору, когда были тощими коричневыми пацанами и обдирали колени на здешних береговых скалах. Потом они после окончания двухгодичной мореходки ходили штурманами на многопалубном лайнере “Каролина”. Затем их дороги разошлись. Август ушел в науку, а его друг покалечил во время шторма ногу и стал смотрителем маяка (тогда-то он и получил прозвище Гафель).