Тополиная рубашка - Крапивин Владислав Петрович - Страница 12

Настя радостно объяснила:

– Ты же теперь летать можешь. Рубашечка-то твоя из тополиного пуха волшебная получилась. – Она отошла в дальний угол. – А ну, попробуй! Лети ко мне! Ну?

Как это лети? Я не мог. Я не умел. Чего это они выдумали!

– Да не боись, – прошептала Глафира. – Ты только захоти. Потянись каждой жилочкой, куды полететь хочешь, постарайся, тогда получится.

Свечи пылали и отражались в зеркалах. Настя смотрела на меня очень большими, очень темными глазами. Потом протянула ко мне руку. Губы ее шевельнулись: “Ну, Тополек… ”

Может, я правда умею летать? Вот сейчас приподнимусь над половицами, вытянусь в воздухе, медленно подплыву к Насте, возьму ее за палец… Ну? Давай же!

Меня приподняло, бросило к Насте очень быстро, она отскочила. Я зацепил плечом печку, треснулся о пол, охнул. Настя меня опять подхватила.

– Ой ты, маленький мой… Ушибся?

Я ушибся. Но это была чепуха! Зато я все же полетел! Неуклюже вышло, потому что уменья нет, но я научусь. Сейчас…

– Пусти, – шепнул я Насте. Она разжала руки, и я повис в воздухе. Заболтал ногами, зацарапал руками пустоту, будто поплыл по-собачьи. И поднялся к потолку. Потом тихо-тихо опустился на скамью. Сердце у меня не билось, а упруго сжималось и разжималось, и при каждом разжимании я торопливо переглатывал. Наверно, от волнения. Но я не чувствовал этого волнения, только радость чувствовал.

Глафира весело сказала:

– В этой конуре-то много ль налетаешь? Айда на двор, Тополек. Айда, бабы…

Мы вышли из баньки. Лопухи зашуршали о подол моей длинной рубахи. Было сумрачно, и пахло близким грозовым дождем.

– Ну, вот оно… – вздохнула Глафира и закашлялась. – Теперь хоть в самое небо…

Но небо в этот миг высветилось зарницей, и мне туда совсем не захотелось. Я увидел такие облачные горы, пропасти, провалы и вершины, будто к Земле вплотную подошла другая планета.

– Не, – сказал я и передернул плечами. – Вдруг в меня молния попадет…

– Какая еще молния? – удивилась Глафира. – А, это от грозы, что ль? Не боись….

Она глянула вверх, взяла за руку Настю.

– Дай-ка, Настюшка… Четой-то я одна не управлюсь…

Она постояла с поднятым лицом, охнула тихонько… И я почуял, что мне уже не страшно. Было по-прежнему пасмурно, только в этом сумраке уже не ощущалось грозовой напряженности. Словно все электричество разрядилось и утекло в землю. Были обыкновенные мирные тучи, из которых в крайнем случае мог пролиться спокойный дождик.

Но дождик пока не проливался. Тучи слегка раздвинулись, из-за лохматого края высунулся ярко-желтый бок луны…

– Ну, лети, – шепнула Настя.

Сердце у меня часто забухало. Я попробовал полететь. Не получилось. Я опять, как в баньке, заскреб воздух руками, будто плыву из глубины вверх, оттолкнулся босой ногой. Повис в воздухе. Потом понесло меня в высоту. Я испугался, захотел опуститься. Опустился. Захотел пролететь над грядками и неуклюже, бочком, пролетел. Тогда я осмелел, напружинил мускулы и нащупал в себе и окружающем воздухе какие-то неведомые струнки. Может быть, это были силовые линии магнитного поля, о котором сейчас много пишут ученые. А может быть, во мне и вокруг просто зазвенела моя радость, моя уверенность. Я рванулся вперед, тело сделалось послушным, воздух зашуршал по бокам, обтянул на мне рубашку, прижал ее, шелковистую, к коже. И я понял, что теперь могу летать ловко, быстро и уверенно. Главное – верить в себя и не бояться.

Я пронесся над грядами, взмыл над банькой, пролетел над сумрачной и влажной глубиной лога. Потом, хохоча от радости, сделал еще круг, спикировал к самой воде речки Тюменки, снова взлетел и наконец ловко встал перед ведьмами. Щеки горели, обдутые встречным ветром…

Настя смеялась, а Глафира сказала радостным шепотом:

– Научился! Ах ты, родненький наш… – И рывком притиснула меня к себе. Я застеснялся, засопел и вырвался. Тогда Глафира проговорила уже иначе, наставительно:

– Вот так и летай. Только гляди, ничего, окромя рубахи, не надевай на себя. Все, что не из этого полотна, к земле потянет, любая пуговка, любая ниточка, самая махонькая…

Я поморгал, соображая, про что она говорит. Понял, и радость моя поубавилась. Я набычился:

– А как я… Ну, без штанов-то…

Настя тихонько хихикнула, а Глафира сказала:

– Вот так и будешь. Кто тебя видит ночью…

– А днем, что ли, нельзя летать?

– Летай, когда хошь, привыкай, – подала голос Степанида, – только береги ее, рубаху-то.

– А штаны? – жалобно спросил я. – Разве нельзя сшить из такой же материи?

– Дак ее не осталось ни кусочка, – хмуро сказала Глафира.

Я представил, как появлюсь перед ребятами в таком не то платье, не то саване, и взмолился:

– Настя! Ну, обрежь ты ее вот так! – Я чиркнул ладонью по животу. – А что останется – из того штаны. Пускай хоть самые коротенькие…

– Дай-ко, смеряю, – согласилась Настя. Но Глафира насупилась:

– Не по правилам это. Сказано, что рубаха должна быть…

Мне показалось, что Настя колеблется. Однако неожиданно за меня вступилась Степанида.

– Ты, Глаха, сама посуди, – сипло заговорила она. – Тебе не старое время, сейчас ребятишки и в деревнях без порток не бегают, а он мальчонка городской. Надо одеть по-нонешнему, чтоб не боялся ничего…

Меня снова привели в баньку, рубашку велели снять. Я долго сидел в углу, кутаясь в чей-то старый ватник. А Настя то лязгала ножницами, то стучала на швейной машине. Эта громадная ножная машина с чугунным колесом появилась в баньке неизвестно откуда (от нее пахло ржавчиной).

Потом нарядили меня в штанишки без застежек, с узкой лямкой через плечо (на вторую не хватило материи) и в короткую просторную рубашку навыпуск.

– Полетит ли? – с опаской сказала Глафира.

Я подпрыгнул, поджал коленки и клубочком всплыл к потолку. Медленно опустился на стол.

– Ну вот! – радостно и почти без сипения прогудела Стенанида. – Ишь, как полетел, будто пташка. И глянь, какой ладненький стал. А то была какая-то привидения, прости господи… Хошь на себя глянуть?

Она выволокла из-за печки большой кусок мутного зеркала, я глянул… и опять огорчился. Рубашка – без воротника, с треугольным вырезом на груди – была очень похожа на нижнюю, вроде солдатского белья. Задразнят…

“Воротник бы сюда матросский”, – печально подумал я, но ничего не сказал. Потому что бесполезно: все равно тополиной ткани больше нет. Однако Настя уловила мой тихий вздох. И сказала с недовольной ноткой:

– Ладно, сымай. Еще кой-чего подошью…

Она понесла рубашку к машине. Я, смущенный, побрел за ней.

– Покажи-ка пальчик, – вдруг попросила Настя. – Вот этот, левый.

Я удивился, протянул указательный палец. Настя ловко ткнула его иглой. Я громко ойкнул, дернулся. Она меня удержала:

– Не бойся. Дай-ка капельку… Краску-то нельзя, она тяжелая, а у тебя кровь тополиная – свежая да летучая…

К пальцу, на котором набухла красная капля, Настя поднесла кончик намотанной на катушке нити. Нить была серебристая – конечно, тоже из тополиного пуха. Кровь побежала по нитке, как по фитильку, и скоро вся катушка сделалась красной. У меня слегка закружилась голова, но Настя дунула мне в лоб, и сразу все прошло.

– Погуляй пока, – ласково сказала Настя.

Я сунул палец в рот, но не отошел. Смотрел, как Настя прилаживает катушку на машину, как укладывает под иглу рубашку. Вот она крутнула колесо, игла прыгнула…

Машина, без сомнения, была волшебная. Игла стукнула несколько раз, и под ней на белой материи появился вышитый красный листик. Круглый, но с острым кончиком, тополиный. Стук-стук-стук – и еще листик! И еще…. Листики вытягивались в цепочку. Скоро эта цепочка у ворота и на спине обрисовала контур большого квадратного воротника.

Я тихо возликовал. Конечно, рубашка не стала настоящей матроской, но и на нижнюю сорочку теперь тоже не была похожа. Она сделалась красивой, праздничной. А когда Настя вручную вышила на левом рукавчике алый якорь, я чуть на шею к ней не бросился. Но постеснялся.