Сказки Севки Глущенко - Крапивин Владислав Петрович - Страница 9

Хорошо, что в лопухи. Но всё равно пятки отшибло крепко. Севка охнул и остался на четвереньках. Мальчик сидел перед ним на корточках. И глаза его были по-прежнему веселые.

– Вот это да… – сказал он.

– Вот это да… – согласился Севка.

– Ты меня спас, – сказал мальчик.

Севка скромно опустил глаза.

Мальчик взял его за руку, и они, прихватив сумку, уползли за большую бочку, что рассыхалась посреди лопухов.

– Чтобы хозяйка не заметила, если сюда при-дет, – весело прошептал мальчик.

– А она не догадается, кто там был? – Севка кивнул в сторону сеновала.

– Нет… если сапоги мои не найдет. Да она не заметит в сене.

Только сейчас понял Севка, что мальчик без обуви. К чулкам густо прилипло сено и прошлогодние репьи, ноги казались обросшими клочкастой шерстью. Как у чертенка или какого-то зверька. Севка засмеялся, но тут же встревожился:

– Как же ты теперь? Без сапогов-то…

– А… – беспечно сказал мальчик. – Потом раскопаю. А сейчас можно босиком, лето уже. – Он стянул чулки, похлестал ими о бочку, чтобы стряхнуть мусор. – Затолкай пока в сумку.

Севка затолкал. А заодно и свои сандалии. Босиком так босиком. Вместе. Одинаково.

– Надо выбираться отсюда, – обеспокоенно сказал мальчик и посмотрел вокруг, как разведчик.

Они были уже не в старухином дворе, а в соседнем. В дальнем, заросшем сорняками углу. Посреди двора сохло на длинных веревках белье.

– Мы выскочим через калитку, – сказал мальчик. – Там, у калитки, тоже есть опасность, но она привязанная…

Однако «опасность» оказалась не привязанной. Когда Севка с мальчиком, пригибаясь под мокрыми простынями, выбрались к воротам, навстречу бросился большой кудлатый пес. И оглушительно загавкал!

– Стой, – быстро сказал мальчик. – Нельзя бежать.

Какое там «бежать»! У Севки онемели ноги. Он замер, зажмурился и понял, что сию секунду с ним от ужаса случится кошмарная постыдная беда. Еле-еле сдержался.

Пес гавкал громко и равномерно. Севка приоткрыл один глаз. Клочкастое чудовище стояло в трех шагах и не приближалось. И… хвост у него мотался из стороны в сторону. И… в глазах не было злости, а блестели веселые точки. Севка перестал жмуриться.

– Ну что ты? – вдруг тонким голосом загово-рил мальчик. – Ты зачем лаешь, собака? Мы же не воры… Ты хороший. Ты Полкан. Я знаю, тебя зовут Полкан.

Клочкастый Полкан перестал гавкать. Растерянно мигнул. Потом хвост его заметался быстрее, а собачья пасть заулыбалась. Он сделал шаг к мальчишкам.

– Вот какой ты хороший… – осторожно сказал мальчик. Медленно запустил руку в треугольный вырез матроски и достал плоский газетный сверточек.

Свистя хвостом по траве, пес уселся и заинтересованно склонил набок голову. Мальчик развернул газету. В ней оказался ломоть хлеба. Пес облизнулся. Мальчик отломил краешек. Сел на корточки. На прямой, немного дрожащей ладошке протянул Полкану угощение. Тот деликатно слизнул его и глазами спросил: еще дашь? Мальчик дал еще. И сказал:

– А теперь хватит. Это нам. Мы пойдем, ладно?

Он взял Севку за руку, и они робко пошли к выходу со двора. Пес двинулся за ними, всё еще на что-то надеясь. Мальчик поднял тяжелую щеколду, отвел калитку. Подтолкнул в проход Севку, шагнул на улицу сам. А Полкану сказал, обернувшись:

– Тебе с нами нельзя. Тебе надо от воров белье караулить.

Калитка с лязгом закрылась. Полкан за ней обиженно взвыл. И тут же раздался сердитый женский вопль:

– Это там кто?! Кого это носит по двору?! Вот я вас!

Севка с мальчиком рванули вдоль улицы и остановились только в сквере у деревянного цирка, который ремонтировали пленные немцы.

Там они забрались в чащу желтой акации у деревянной решетчатой изгороди. Отдышались. Мальчик вытащил из пятки занозу, которая воткнулась на дощатом тротуаре. Заулыбался и сказал:

– Вот такие дела, братья-матросики…

Севке это очень понравилось – «братья-матросики»! Он тоже заулыбался и признался, ничуть не стесняясь:

– Я от страха чуть лужу не наделал, когда эта псина загавкала… А ты смелый.

– Ты тоже смелый. Вон как меня с гвоздя снял… А собака эта немножко знакомая. Я ей иногда с сеновала кусочки кидал. Она не злая.

– И хорошо еще, что она не ученая, – авторитетно заметил Севка. – Ученые собаки, если даже не злые, у чужих ничего не берут… А зачем ты хлеб с собой носишь?

– Это мой «сухой паек». Я когда гуляю, всегда хлебную норму беру. Захотел – поел, домой не надо идти… Давай поедим.

Мальчик разломил кусок и половинку протянул Севке. Они сжевали хлеб, слизнули с ладоней крошки. Выбрались из кустов. Снисходительно понаб-людали, как немцы неторопливо и очень аккуратно складывают в штабель золотисто-желтые доски. Злиться на немцев не имело смысла: война кончилась, это были уже не враги, а так…

– О, киндер… – обрадованно заговорил тощий фриц в глубокой пилотке. – Алле киндер это есть кха-рашоу.

– Сам ты киндер, – независимо отозвался Севка. – Навоевались вместе со своим вшивым фюрером, вот теперь работайте.

– Правильно. Это вам не бомбы кидать, – поддержал его мальчик. – Айн-цвай-драй, млеко, яйки, хенде хох, Гитлер – капут.

И они с Севкой пошли из этого сквера. Просто так, неизвестно куда.

Мальчик сказал, глядя, как ступают по занозистому тротуару его босые ноги:

– Когда мы ехали из Ленинграда, еще давно-давно, они наш поезд бомбили, гады. А мы с мамой в яме лежали. Меня всего оглушило. Мама меня за-крывала, а меня всё равно осколком царапнуло. Вот здесь… Хочешь, покажу?

Мальчик сильно оттянул назад ворот матроски, и Севка увидел повыше лопатки, у плеча, прямой белый рубчик.

Мальчик вздохнул:

– Только мама не велит мне показывать. Говорит, что нечем хвастаться: это же не в бою рана получена.

В бою не в бою, а всё равно мальчишка ранен на войне! Повезло человеку! Севка ощутил горячую зависть. И чтобы скрыть ее, небрежно сообщил:

– Нас когда эвакуировали из Ростова, тоже «юнкерсы» налетели. Но меня вот не задело.

Тогда и правда был налет, мама рассказывала. Но Севка ничего не помнил. Наревевшись от голода, он спал и не проснулся, когда ухнули три бомбы. Немцы промазали и улетели.

– У тебя сумка не тяжелая? Если устал, давай я понесу, – сказал мальчик.

– Да нисколько не тяжелая! – радостно откликнулся Севка.

В эту минуту из-за угла выползла тряская телега с длинной лежачей бочкой. Над горловиной бочки плескалась вода, а впереди сидел старый дядька с небритым веселым лицом. Как раз такой, про которого есть песня:

Севка остановился. Дело не в дядьке и не в песне было. Телегу тащила ленивая грязно-белая кобыла. Белая лошадь!

Это была примета.

Сейчас, когда лошади в городах повывелись, примету забыли. Но во времена Севкиного детства мальчишки и девчонки знали: увидеть белую лошадь – это не к добру. Севка торопливо сложил пальцы в за-мочек.

Но замочек помогает лишь от пустяков: если за-пнешься левой ногой, или сядет на тебя белая бабочка-капустница (коричневые крапивницы пусть садятся, они добрые), или зачешется левый глаз (что, как известно, обещает слезы). А от белой лошади была лишь одна защита: кому-то передать свое «горе». Полагалось поскорее хлопнуть ладонью того, кто оказался рядом, и сказать: «Белая лошадь – горе не мое».

Но кого хлопнешь? Мальчик с растерянной улыбкой смотрел на Севку. «Замочки» у него были на обеих руках. И даже на ногах он беспомощно пытался сдвинуть пальцы крест-накрест.

Севка ощутил прилив геройства и великодушия. Он протянул мальчику ладонь:

– Передавай.

Синие глаза мальчишки вмиг потемнели. В них появился не то испуг, не то упрек. Он сказал тихо и очень серьезно:

– Что ты. На друга разве передают?

«На друга»! Севку окутало счастьем, как горячим воздухом.