Синий треугольник - Крапивин Владислав Петрович - Страница 33

– Не «фор», а «фок»! – голосит Ерошка. – И не на «верхушку», а на «клотик»! И не я это вовсе, а корабельный кот!

– Ты же сам говоришь, что кота завали Томас, – напоминает Серафима.

– Это на верфи был Томас! А на шхуне… Сама ничего не помнишь, а сама говоришь! Или ты нарочно, да?!

– Ты как с матерью разговариваешь! – считаю я необходимым возвысить голос.

Ерошка обижается всерьез. И уходит жить к любимой бабушке. К моей маме. (Я до сих пор содрогаюсь, вспоминая дурацкие сны, будто мамы нет на свете). Бабушка жалеет Ерошку. Ей конечно тоже не хочется, чтобы любимый внук уходил в моря-океаны (страх такой!), но еще больше не хочется, чтобы он ронял слезы. Мама звонит нам и укоряет за бесчувственность к ребенку. Еська начинает печалиться. Мы с Серафимой тоже. Сперва не подаем вида, но к вечеру печаль и муки совести делаются сильнее педагогических принципов. И мы отправляем за Ерошкой Травяного Зайца. Тот, поворчав, садится на Шоколада и едет на Шестую Бастионную, к моей бабушке. Привозит несчастного «изгнанника».

– Хватит уж дуться-то, – говорю я Ерошке. – Стыдно, честное слово. Не маленький уже…

– Ладно… А возьмешь на шхуну?

Ну, что тут делать? Начинать все снова? Приходиться сказать:

– Посмотрим на твое поведение.

– Ура!! – Ерошка встает на голову и стоптанной «лёпой» сшибает с полочки разноцветную Еськину гуашь. Еська – ради всеобщего мира – делает вид, что это пустяк.

Вот так и живем…

Ерошка, уже уверенный в будущем, для пущей готовности к плаванию записался в отряд юных моряков-парусников. Ходит в серой рубашке с погончиками и с шевронами, с золотистым якорем на рукаве. Сыплет корабельными терминами, будто трясет морской справочник. Поверх рубахи Ерошка носит шелковистый треугольный галстук. Вроде пионерского, как у меня в детстве, только не красный, а ярко-синий. Когда Ерошка завязывает его, в душе у меня возникает легкая опаска. Но ничего не случается. Ерошка поглаживает узел и говорит, что называется он (этот узел) «шкиперский шиш». Серафима вздыхает. А в общем, все идет как надо.

Лишь один неразгаданный вопрос временами досадливо скребет меня: кто же такой Альберт Гавриков (или Тавриков)? Есть он на свет или нет его? С одной стороны, вроде бы все-таки есть. А с другой…

А может быть, он из тех непрошеных глупых снов, что до сих пор иногда (правда, все реже и реже) портят мне настроение?

Они не страшные, эти сны, но какие-то унылые, в серо-коричневой дымке. Снится опять, будто я старый писатель с многотомными сочинениями и вечным страхом, что ничего в жизни путного уже не напишу. Будто у меня взрослые дети и внуки… Ну, дети и внуки – это хорошо, это по-настоящему. А вот всякие хвори, что ломают все тело и гнетут душу… А главное – что дальше-то? Заветную тетрадь, где осталась недописанной лучшая повесть, я так и не нашел. Ни в какое плавание мне уже не уйти. Любимые коты (особенно Макс), как и я, сильно постарели. Тряпичный заяц (не Травяной и Песчаный, а другой) целыми днями молчит на подоконнике, вспоминая прежние годы и путешествия. А в мире – бьются самолеты и тонут корабли, взрываются дома и рушатся от землетрясений города. И люди стреляют, стреляют, стреляют. На экранах, на улицах, в полях, в горах… Стреляют с каким-то унылым упорством, словно в этом единственный смысл человеческого бытия… Я выключаю телевизор. Тихо. Только за окном визжит бензопила. Это небритые кретины в грязных фуфайках по приказу других кретинов – в галстуках – снова сводят под корень вековые тополя… А дома никого нет, я один. Один, один, один… Давно уже…

Но сон уходит от того, что кто-то бодро колотит в дверь. Это боцман Жора явился ни свет, ни заря – посоветоваться о корабельных делах. Костлявый коричневый Ерошка выскакивает из двери, с размаха впечатывает свою ладошку в крепкую боцманскую ладонь.

– Дядя Жора, привет! Скоро «долой швартовы», да?

– Это как начальство скажет, – осторожно говорит Жора. Он суеверен, как все настоящие моряки, и не хочет загадывать наперед.

Появляется растрепанная спросонья Еська с Томасом на руках.

– Дядя Жора, вы смотрите, чтобы Ерофей не очень там носился по всяким вантам-барабантам…

– Это уж само собой, – Жора подмигивает Ерошке. Тот, поглядывая на меня, говорит сладким голосом:

– Я буду самый дисциплинированный юнга на свете. – И усаживается на корточках под окном. Еська – рядом с ним. Из кухни выглядывает Серафима.

– Жора, здравствуй! На твою долю жарить яичницу?.. Замечательно! – И ребятам: – А умываться кто будет? Травяной Заяц?

Ерошка дотягивается до сидящего в углу Зайца, сажает его на торчащее колено.

– Травяные Зайцы не умываются. И Песочные… И Морские…

– Возьмешь его с собой? – шепотом спрашивает Еська.

– Не знаю. Если захочет… Поплывем, Котозай?

– Видно будет, – почти неразличимо бормочет Заяц. И дергает полосатым длинным хвостом. Котенок Томас на руках у Еськи пытается цапнуть этот хвост растопыренной лапой.

У Травяного Зайца трудное положение. И в плавание хочется, и Еську оставлять жаль. Потому что сестру и брата он любит одинаково и крепко.

Он, кстати, всегда за них заступается, если я и Серафима начинаем «воспитывать» обоих сразу. Ворчит из своего угла:

– Ну, чего опять напустились на ребятишек? Будете обижать, пойду и развяжу Синего Треугольника.

Мы с Серафимой снисходительно помалкиваем. Знаем, что давно уже Треугольника в ящике нет. Впрочем, если и есть, никакие узлы Травяной и Песчаный Заяц развязывать не станет… А если и развяжет, что за беда? Ничего не случится. Или только одно: я наконец перестану видеть унылые серо-коричневые сны.

Апрель 2001 г.