Синий треугольник - Крапивин Владислав Петрович - Страница 11

– Это старинная мелодия… Тебе не нравится?

– Нравится. Но может разонравиться, если очень долго…

Я сделал усилие, представил, что убрал с пластинки иглу. Стало еще тише. Ерошка погладил шрамики на бедре (может, ощутил мой жалостливый взгляд).

– Кто это тебя так цапнул? – осторожно спросил я.

– Это не «цапнул». Это колючая проволока. В мае приезжал зверинец, клетки стояли на площади, где водокачка. А кругом забор с проволокой.

– И ты полез без билета…

– Я и еще два пацана… Денег не было, а очень хотелось поглядеть на обезьяну. А сторож увидел… Дядя Слава…

– Что?

– А ты не думаешь, что Травяной и Песчаный Заяц был сперва обезьяной?

– С чего ты взял?

– Не знаю… Мне помнится, что давно-давно у меня, у трехлетнего, была тряпичная обезьяна. Я, наверно, с ней плохо обращался, потому что она куда-то пропала…

Ерошка говорил тихо и сипловато, и мне в его голосе вдруг послышалась нешуточная печаль.

– Нет, Ерошка. По-моему, раньше он был котом. Хвост у него до сих пор кошачий…

– А по-моему он все же был обезьяной, – вздохнул Ерошка, словно о чем-то важном. – Дядя Слава…

Что его еще беспокоило?

– Слушаю вас, сударь…

– Дядя Слава, а у тебя есть сейчас жена?

– Нету… сейчас.

– А почему?

Не хотелось мне дипломатничать. И лень было и… горьковато стало.

– А вот так… Разные мы оказались. Я хотел, чтобы у нас был ребятенок, а она желала… светской жизни. И сделала аборт… небось, знаешь, что это такое…

Он только хмыкнул. Конечно, современный ребенок…

– И ты ее прогнал?

– Просто расстались. Причем не сразу и по-мирному… Не мог я дальше…

– Потому что она будто предала… да? – понимающе сказал он.

Вот уж не думал, что когда-нибудь стану обсуждать эти проблемы с десятилетним сорванцом. Но чего только не случается, если в Синем Треугольнике узлами перетянуты пространства и события… Или Заяц уже отпер ящик и развязал узлы? От него всего можно ждать…

Я сказал честно (и даже в горле щекотнуло):

– Понимаешь, я ждал: будет, мол, мальчонка или девчурка… а вместо этого…

Помолчали мы, и под мирным солнцем горькие мысли снова быстро исчезли. Но не совсем. Потому что Ерошка спросил:

– А ты хотел, чтобы кто был: он или она?

– Я… да лучше, чтобы сразу оба. Так ведь случается иногда.

– Но хлопот-то сколько… – серьезно заметил Ерошка. Словно речь шла о реальных планах.

– Ну и пусть, – так же серьезно отозвался я.

– Тогда что… тогда уже пойдем, наверно? – Ерошка легко вскочил. Поднял из травы и накинул на себя кофту.

Мне еще не хотелось уходить. Но Ерошка… может он спешит куда-то? В самом деле, сколько он может нянчиться со мной!

Перед уходом я попрощался глазами с церковью. Теперь она был с целым, покрытым зеленой краской куполом, с большим крестом из тонкого золоченого кружева. Неподалеку от нее стояла новая, тоже белая колокольня.

8

Обратная дорога показалась более короткой и легкой. Хотя на пути опять попадались тележки с панелями и хмурыми возчиками.

– Ерошка, а почему они снова едут навстречу? С грузом!

– Наверно, потому, что туннель кольцевой, – не очень-то понятно откликнулся он.

От пристани мы решили идти верхними улицами – хватит прибрежной экзотики. На мостках рядом с дебаркадером помыли ноги, я наконец обулся, и мы двинулись по лестнице, что вела вверх от дощатого речного вокзала. Лестница была извилистая, скрипучая. Время от времени она прерывалась площадками с некрашеными перилами и скамейками. На полпути мы присели отдохнуть. Ерошка сел боком к перилам, положил подбородок на занозистый брус. Стал смотреть куда-то за реку. Его плечо остро торчало под пыльным обвисшим трикотажем.

– Замучился ты со мной, – нерешительно сказал я. Он шевельнул плечом:

– Да нет, все о кей… – Это молодецкое «все о кей» прозвучало у него как-то не по-настоящему. Потом Ерошка встряхнулся, начал машинально приглаживать облизанной ладошкой растрепанную прическу. Посмотрел на меня, рассмеялся, разлохматил себя снова. Но мне показалось, что за смехом его – какое-то беспокойство..

– Тебе, небось, домой пора. Наверно уже волнуются: куда ты девался…

– Кто волнуется? – бесцветным голосом отозвался он.

– Ну, кто… не знаю… – (Может, он сирота?) – Иди дядя Альберт тебя одного дома оставил, когда уехал?

Ерошка поставил пятки на скамью. Обнял колени, уткнулся в них подбородком. В таком положении развернулся ко мне лицом. Серо-зеленые глаза стали очень темными. Даже тени появились под ними.

– Какой дядя Альберт? – с усталым вздохом сказал Ерошка.

– То есть… как какой…

Он выговорил, глядя в упор:

– Ну, неужели ты не понял до сих пор? Никакого дяди Альберта нет.

Холодок прошел у меня под рубашкой. Потому что я сразу поверил, понял: никакого Альберта нет. И не было. Пространство как бы перелистнуло прозрачную страницу, слегка изменив свою структуру.

Однако, все еще цепляясь за прежнюю реальность, я попытался спорить:

– А как же дом, у которого мы были? Крыльцо… Они чьи?

– Понятия не имею… – искренне сказал Ерошка. И сильно пожал плечами. Потом левой рукой взялся за оттопыренный мизинец на ноге, стал шевелить его и внимательно разглядывать.

– Послушай, а… сарай? Мой чемодан там…

– Нашел о чем думать… – бормотнул он.

«Но у меня же там рубашка чистая, носки, бритва. Я не могу ходить обормотом, как ты! И вообще что все это значит…» – запрыгали в голове заготовки правильных фраз. Вместо этого я тихо спросил:

– Тогда объясни: зачем ты пришел на вокзал?

Он оставил в покое мизинец. Глянул исподлобья.

– А ты… так ничего и не понял?

Глаза были все те же – темные, с тенью под нижними веками. Но, вроде бы, мелькнули в зрачках желтые искорки.

И я спросил, приблизив к нему лицо:

– Ерошка, ты кто?

Он сбросил пятки со скамьи. Отвалился спиной к перилам, раскинул по ним руки. Стал совсем другим Ерошкой – спокойно-озорным, без всякой печали.

– Посмотри как следует! Разве не видишь? Я – это ты.

Вопреки всякой логике его неожиданное озорство передалось и мне. Будто самое главное было теперь – победить в веслом споре.

– Ничего похожего! Вот ни настолько! – Про оттопыренный мизинец я помнил, но осторожно умолчал.

– Конечно! – обрадованно согласился он. – Потому что я состою как раз из того, чего у тебя никогда не было. Оно в тебя не влезло, когда тебя делали, и осталось, как лишние детали. И пошло на меня.

Я не сдержал ехидства:

– Боюсь, что это не лучшие детали…

– Ну, как сказать! Кое-что тебе не помешало бы!

– Например? – уязвленно сказал я.

– Помнишь, как в моем возрасте ты ужасно боялся ос и шмелей? А я запросто ловлю их в кулак.

– Не было такого! Никогда я не боялся!

– Здесь не боялся. А когда жил в Ермильске…

– В каком еще Ермильске! Даже и не слыхал про такой!

– Ох уж… – брызнул Ерошка насмешкой.

Мне бы рассердиться, но вместо этого в голове началась беспомощная сумятица как при дремотных видениях иных пространств и головоломок: задержать, запомнить хоть какую-то деталь! Разгадать…

Я отчаянно прислушался к себе, к шелесту ветра в береговой траве, к гудкам катеров и тепловозов. Может, пространство перевернет еще один лист и тогда все станет ясно?

Однако ничего не случилось. А Ерошка болтал босыми ногами и поглядывал выжидательно.

– Послушай… а сам-то ты где живешь? С кем?

На него опять словно тень легла. Не грусть, но озабоченность какая-то. Серьезность.

– Не все ли равно… Я, может, еще и неживу вовсе…

Что за дурацкая философия? У такого-то малька!

Но я не стал его поучать и воспитывать. Вместо этого поверил, что он и правда никуда не спешит. Никуда не хочет уходить… Потому что не к кому?

В обычной реальности я, конечно же, занялся бы выяснениями и расспросами. И повел бы ершистого пацана домой. Но сейчас действовали законы Синего Треугольника (завязанного, к тому же, узлами). В его пространствах жила логика снов (порою более закономерная и понятная, чем в моей прежней бестолковой действительности). И я без всякого сопротивления подчинился этой логике. Принял простой факт, что данный Ерошка теперь повешен судьбой на меня и я отвечаю за него… Перед кем? Перед собой, перед Треугольником, перед Травяным и Песчаным Зайцем. Смешно, да? А вот окажитесь в Малогде и увидите – не смешно, а всё по правде.