Синий город на Садовой - Крапивин Владислав Петрович - Страница 45

Дальше включился Борис. Нехотя, будто виновато даже (но деваться от подступившего зла уже некуда) он рассказал, что злонамеренный Шумс узнал в этой книге, как можно использовать двухмерное черное пространство. Кусок этого плоского пространства он добыл на краю Сумрачной области. Затем с помощью такого куска он стал превращать в пласты черного пространства обычную светозащитную бумагу от фотопакетов. Складывал эти пласты стопкой у себя в мастерской. Сколько ни складывал – стопка оставалась тоньше папиросной бумаги: ведь у двухмерного пространства нет никакой толщины…

Потом тихий переплетчик Клавдий Шумс куски черного пространства склеил в ленту и спрятал внутри своей пустой тросточки. Но иногда он доставал этот рулон, отматывал сколько нужно и вырезал из тонкой тьмы тех, кто должен был творить в Синеграде зло. Это были силуэты мелких чертей, колдунов, скрюченных ведьм и нахальных, довольных собой господ. Иногда "дети Шумса" притворялись обычными человеческими тенями. А порой они превращались в существа, похожие на подлинных жителей Синеграда, но это случалось редко. Да и ни к чему такое было "детям Шумса". Плоские, незаметные во тьме, они могли проникать куда угодно, в самые тончайшие щели…

Однако первый шаг в мир Синеграда этим злодеям делать было непросто. Путь был один: по ночам Клавдий Шумс пробирался в музей, где стояли фарфоровые вазы. Под вазу, на которой нарисован синий город, переплетчик подсовывал вырезанные из тьмы фигурки. Оттуда они уже разбегались по Синеграду. И творили там всякие гадости…

Единственным оружием против черных злодеев были заколдованные зеркальца. Зеркальцем можно было заслониться от "детей Шумса", как щитом. Те, увидев свое отражение, съеживались и превращались в клочки безобидных сумерек. Но надо было, чтобы враг оказался в зеркальце в профиль или наискосок. А если ребром – то злодея не различишь…

Следует еще сказать, что спасало зеркальце не всякого, а лишь того, у кого нет на совести каких-нибудь подлых дел. Мелкие прегрешения – туда-сюда, без них не проживешь. Но если предал кого-то, забыл друзей или, скажем, струсил в решительный момент и потом не искупил этот грех, никакое зеркало тебя не защитит, пускай оно хоть с витрину аптеки добрейшего толстяка дядюшки Шарля де Флакона…

Волшебную силу зеркальце получало после того, как над ним прочитают секретное заклинание. И необходимо, чтобы в тот момент в нем отражалась ваза с синим городом…

Вазу – ту, что стояла в окне дома на Садовой, – всe-таки сняли для фильма. Правда, через стекло, но получилось неплохо. И вовремя сняли! На следующий день окно оказалось закрыто плотной шторой, и с той поры штору не убирали.

А в середине сентября Оля сказала Феде, Борису и Нилке:

– Мы с мамой вчера заходили в комиссионный магазин. Я смотрю: наша ваза там на полке. Ох, мальчишки, мне как-то не по себе сделалось…

Пошли вчетвером в этот магазин. Стоит ваза. И цена такая, что хоть в обморок хлопайся! Пятьсот шестьдесят рублей!

– Может, и не наша? – осторожно усомнился Нилка. В самом деле, рисунок был незнакомый. Тоже написанный ультрамарином город, но с незнакомыми домами и башнями. Похожий, но не тот. Но скорее всего, вазу поставили просто другим боком. Ясно же, что картины были нарисованы с двух сторон и сейчас открылась та, которую раньше не видели…

Посмотреть бы для полной ясности, что с другой стороны. Однако смешно было думать, что продавщица станет вертеть ради ребят дорогую хрупкую вещь. А когда Нилка пришел в магазин с отцом, вазы уже не было.

Грустно всем стало…

А в конце сентября случилось совсем горькое событие: умерла старая учительница Анна Ивановна Ухтомцева. Соседка рассказывала: "Утром я ей молоко купила, принесла, открыла своим ключом дверь, а она лежит, будто спит. Я и не поняла сперва…"

На похороны пришло очень много народу. Федя, Борис, Нилка и Оля принесли тяжелые белые астры. Гроб стоял на длинном столе, покрытом тем самым темно-лиловым бархатом. Анна Ивановна лежала маленькая, сухая и непривычно строгая. Словно была не очень довольна, что столько ее бывших учеников разом пришли в тесную квартиру, хотя и вели себя тихо.

В завещании, оставленном дочери, Анна Ивановна просила отпеть ее в церкви. Спасская церковь еще не работала. Отпевали в церкви на кладбище. Ребята туда не поехали. Постеснялись, да и места не было в автобусе. Они пошли к Оле и включили проектор. На экране Анна Ивановна была живая, улыбчивая, раскладывала на столе фотографии с выпускными классами… Вот ведь какая штука кино – нет человека, а он как живой…

Бабушка Аннет навсегда осталась жить в Синеграде. Там никто не умирал, несмотря на злые дела черных "детей Шумса".

В школе у Оли долго никто не вспоминал про ее летнее задание. Наконец Маргарита Васильевна спохватилась:

– Дорогая моя, а где же обещанный фильм?

Оля ответила, что пожалуйста, хоть завтра покажет. Для начала пожелали посмотреть фильм несколько учителей и завуч Елена Дмитриевна. Посмотрели. Хвалили. Но…

– Знаешь, Олечка, – сказала Елена Дмитриевна, – мне кажется, здесь вовсе ни к чему этот конфликтный эпизод на берегу… Ну, ты понимаешь, о чем я говорю. Нет, не думай, что мы боимся остроты! Но фильм получился такой славный, лирический, а этот кусок… ну, он поперек всего. Лучше бы тебе убрать его, перед тем как показывать ребятам.

Оля хмыкнула. Потом заявила, что решать это одна не имеет права: снимала-то целая студия. Надо спросить ребят.

– А вы не разрешайте! – сказала она мальчишкам.

Но рассудительный Борис возразил:

– А зачем тебе этот мелкий скандал? В передаче-то фильм пойдет целиком. И тогда уж все его увидят как надо…

Фильм и после фильма…

Передачу "Вот и лето прошло…" включили в программу только в начале октября. Когда лето казалось уже давно прошедшей сказкой…

Смотрели, конечно, у Оли. Впятером (потому что и Степка тут же) устроились на диване против цветного "Темпа". За окнами синели сумерки, свет был выключен, экран светился предварительной заставкой "Приглашаем ребят".

Все уже было известно по съемкам и предварительным просмотрам, но Оля вдруг призналась шепотом:

– Ох, мальчишки, я что-то волнуюсь…

– Фу, – храбро сказал Федя. И тоже ощутил холодок под желудком…

Впрочем, сначала передача была не про них. Ведущая – симпатичная тетенька, которую звали Валентина Гавриловна, – сказала, что после каникул прошло уже больше месяца, память о лете "отстоялась и отобрала самое интересное" и теперь наступило время подвести итоги этой важной и веселой поры в жизни школьников. Стали показывать лагерь пионерского актива. Две активистки хорошо отрепетированными словами стали рассказывать, как в этом лагере было здорово: "Мы научились внимательнее приглядываться друг к другу и к себе, лучше разбираться в жизни, сильнее ценить дружбу и человеческое общение…" Потом сбились, смутились, посмотрели друг на друга и начали говорить уже нормально, наперебой. Вспоминать песни под гитару, ночную грозу, когда от молний "аж все белое".

Затем ребята из этого лагеря – уже в студии – еще вспоминали свои дела, пели под ту же гитару, а мальчишка-поэт (небольшой, вроде Нилки) прочитал стихи:

– Во как надо стихи-то сочинять, – прошептал Федя Степке.

Степка сказал:

– Подумаешь. Наша передача все равно будет лучше.

…И вот он – их двор, их гараж! Солнечно, листья качаются, соседская кошка крадется к воробьям. Будто в самом деле вернулся теплый август. Так все знакомо, и в то же время странно видеть себя среди яркой зелени, одетыми по-летнему, загорелыми, нестрижеными… Валентина Гавриловна села у гаража на чурбак. Глянула с экрана: