Синий город на Садовой - Крапивин Владислав Петрович - Страница 35

– Совсем недоумок, – сказал старший лейтенант почти сочувственно. – Мы же тебя все равно не выпустим одного, без родителей. Хоть неделю молчи, будешь сидеть, пока не скажешь…

– А вот и давайте! – подавившись слезой, крикнул Федя. – Пустите к телефону, я сам родителям позвоню!

Это была мысль! Звонок на работу отцу! Маме не надо – она сразу в панику… Только крикнуть: "Папа, меня схватили ни за что! Он меня ударил!.."

Старший лейтенант и старшина что-то смекнули.

– Может, тебе персональную машину вызвать? – сказал старшина. И потрогал на подбородке розовый прыщ, поморщился. – Чтобы ты прямо к папочке поехал…

– Можно и машину, – подключился старший лейтенант. Серьезно, даже вкрадчиво. – К маме-папе отвезем, даже фамилию спрашивать не будем. Только пленочку отдашь. Идет?

– Боитесь, – презрительно сказал Федя.

– За тебя боимся, несмышленыш… – Старший лейтенант захихикал, и храброе лицо его стало глуповатым. – Ты хоть напряги извилины-то, подумай малость! Ты откуда снимал? С высокого берега. Заречную часть, там же ТЭЦ. Закрытый объект! Это никому нельзя, даже настоящим киношникам! Уголовное дело! Знаешь, что такое закрытые объекты?

– Объект по имени Ия Григорьевна! Которая, как и вы, пацанов бьет! Только не украдкой, а нахально, привыкла…

Старшина оставил прыщ и растерянно глянул на офицера. Тот рывком подался к Феде:

– Ах ты…

Но резко, будто школьный звонок, загремел телефон. Старшина схватил трубку:

– Дежурный старшина Сутулов!.. Да, товарищ капитан… Никак нет… Старший лейтенант Щагов? Так точно, здесь… Есть, доложу… – Он опустил трубку. Сказал старшему лейтенанту по фамилии Щагов: – Валерий Палыч, капитан переда, что Галуцкий вас подменит. Так что, говорит, можете вечером гулять…

– Ну, Юрочка, ты меня обрадовал! Именины сердца… – Щагов уже рассеянно, сквозь мысли о своих делах взглянул на Федю: – А с ним надо что-то делать…

– Да чего нянчиться-то? Давайте я…

– Нет, постой! Мало ли что… Пускай посидит, подумает. Глядишь, и вспомнит анкетные данные…

Старшина Сутулов снова надавил прыщ, будто кнопку звонка, поморщился почти с удовольствием. И вдруг обрадовался новой мысли:

– Валер-Палыч, а если Фому попросить? Он же на этом деле… артист же!

– А Фома здесь? – радостно оживился Щагов.

– Туточки. С утра для профилактики… Ну и за это самое…

– Давай! Только не сразу… Пусть обмякнет малость…

Федя понял: говорят про него. Непонятное что-то, опасное. И как не о человеке, а… ну, будто о подопытной лягушке!.. Все равно не испугают! Он брыкнулся, когда старшина сказал: "А ну, пошли", и придвинулся к нему. Но твердые руки ухватили Федю за плечо, за шею, рывком двинули в боковой коридорчик, дали слегка по затылку и толкнули в камеру.

Да, это была камера! А что же еще? Комнатка с изгаженной надписями штукатуркой, с двумя дощатыми нарами у стен. Без окон. Только в двери – зарешеченный квадратик, закрытый снаружи. Горела замызганная лампочка в проволочном чехле. Пахло мочой, как в давно не мытом школьном туалете… Тюрьма! Подтверждая это, за обитой жестяными листами дверью брякнул засов.

С полминуты Федя стоял посреди камеры. Тупо смотрел на дверь.

Может, все это сон? Разве бывает наяву, чтобы хорошее утро, лето, веселый Степка прыгает на берегу – и вдруг – трах, все кубарем! И – тюрьма!

За что?

Будь у него граната – без малейшего сомнения шарахнул бы в дверь! Чтобы и себя, и т е х!..

Но вместо гранаты лишь баллончик с карбозолью торчал за резинкой. Что он против этой силы?..

Хорошо хоть, что не обыскали. А то бы ко всему вдобавок: "Химоружие, террорист!.."

– Сволочи! – громко сказал Федя в дверь.

Но это был уже последний всплеск ярости. Она уходила, уступала место горькой усталости. Нет, страха не было по-прежнему, но ослабела, пропала совсем тугая пружина праведной злости. Та, что давала силу. Теперь навалилась беспомощность – унылая, похожая на тягучую боль, которая все еще стонала в животе и пояснице…

Федя снова всхлипнул, осторожно сел на краешек нар… Еще и ногу саднило. Он посмотрел. Надо же, ободрал как. Непонятно когда и где. Наплевать…

Итак, он – заключенный. Когда же это кончится? И как?.. Если Степка благополучно добрался до Оли, тогда ясно. Борис уже кричит в телефон: "Виктор Григорьевич, Федю милиция схватила! Да ничего не натворил, снимал, как интернатская воспитательница мальчишку бьет, а та – жаловаться милиционеру! Степка прибежал, рассказал!.."

Федин папа, он ведь понимает, что к чему. Он не будет, как другие отцы, орать на сына: "Уже до милиции докатился, мерзавец!" Он умеет говорить с дембилями, какие бы погоны они ни носили! Уж если разобрался с теми, кто погубил Мишу, здесь тем более… Скорее всего, он уже ловит на обочине попутку, чтобы мчаться сперва за Степкой, а потом – искать Федю. Он понимает, конечно, что сына не потащат далеко от места происшествия, доставят в ближайшее отделение. Разыщет! И тогда… Отец знает, как быть! Есть суд, есть газеты!..

Это если Степка доехал!

А если…

И та тревога, что приходила толчками, сквозь обиду и горячую злость сопротивления, сквозь боль, теперь вдруг хлынула на Федю, заглушая все остальное.

Степка же почти не умеет ездить… На любом камне, на любой кочке – с колес… Хорошо, если просто в траву… А если уже воет сиреной "скорая"? А если еще хуже – лежит он в переулке, где нет прохожих, и…

"Господи, спаси и сохрани…" – вновь всколыхнулось в Феде.

Что же делать-то? Нет страшнее пытки, чем неизвестность.

Застучать в дверь? "Поехали, я отдам пленку…" А там уж как-нибудь… Главное, – узнать, что со Степкой!

"Если с ним что-нибудь случилось, я же за всю жизнь себе это не прощу…" – "Но я же не знал, что он вскочит на велосипед!" – "Знал – не знал, какая разница?" – "Так что, сдаваться теперь?" – "Степка дороже. Всех пленок дороже и всякой гордости…" – "А может, все с ним в порядке?.."

Лязгнула дверь. Федя сжался. Дверь отошла нешироко, в нее кого-то протолкнули… Парня какого-то. Небольшого, косоплечего, лет восемнадцати. С головой и лицом явного дебила.

Этого еще не хватало!

У парня почти не было лба. Короткая, как у зека, стрижка начиналась у самых надбровных дуг – выпуклых, розовых и безволосых. Нос напоминал грецкий орех с дырками. Широкий рот обвисал нижней губой над маленьким подбородком. Парень постоял, оглядел камеру сидящими близко у носа глазками. Воткнулся ими в Федю. Сказал добродушно:

– Привет, корешок. Давно тута?

Федя промолчал. Парень был в замызганной длинной майке бурого цвета. В мятых штанах и полуботинках без шнурков. Даже за несколько шагов несло от этого типа вонью немытого тела и гадким запахом изо рта.

– Видать, неопытный, – понимающе произнес парень. Глаза на его нелепом лице были не такие уж глупые. Пожалуй, хитрые. – Первый раз, что ли?

Федя хрипло сказал:

– А что, похож я на рецидивиста?

– Снаружи оно ведь не всегда видать, кто он есть в натуре, – рассудил парень. – Знал я одного вроде тебя, чистенький, симпатичненький, просто мамин отличник. Пальчики оближешь. Сразу по трем статьям в спецуху пошел. В том числе за групповое… Ты по какому делу?

– По политическому, – буркнул Федя.

Парень, видать, не понял злого юмора. Покивал:

– Неформал, значит. То-то я гляжу: с крестиком…

Федя торопливо сунул крестик под майку. Парень, вихляясь в суставах и напевая, прошелся по камере. Сел наискосок от Феди.

– Ну, давай знакомиться. Звать-то как?

– Тебе зачем… – Федя отодвинулся к стене. А в голове толклось: "Степка… Степка…"

– Слышь, кореш, ты чего… – Парень ласково выдал словечко вроде "выпендриваешься", только покрепче. – Ты уясни: тута ведь не на воле, свои законы. С соседями надо жить задушевно, а то разотрут на повидло. Понял?..

Федя "понял", что парень не отстанет. Плотнее прижался к стене. «Степка… хоть бы доехал…»

– Ну дак звать-то как? – Парень дыхнул новой порцией гнили. – Меня, значит, Дрюня. Фомков по фамилии. Ну? – Он протянул немытую ладонь.