Синий город на Садовой - Крапивин Владислав Петрович - Страница 18

– Девочка, ты поможешь унести в музей вазу?

– Конечно!

С борта ей подают легкую фарфоровую вазу, и при свете фонаря Оля узнает ее: синие дома, башни, мачты… Значит, сегодня будет выставка ваз! И на каждой – свой Город…

Так и есть. Молчаливые матросы несут за Олей большие хрупкие, как яичная скорлупа, сосуды с разными картинами на них.

– Девочка, осторожнее, не оглядывайся!

Поздно! Камень скользит под ногой… Ох, как болит локоть от удара о мостовую. И какой звон!.. Неужели конец?

Нет, не конец! Фарфоровые осколки сыплются с неба, как снегопад. И на лету складывают Город. Он вырастает вокруг – настоящий, обступающий со всех сторон. И теперь уже не поздний вечер, а день – синий от блеска неба и подступившего к Городу моря. Ветер реет вдоль улиц и треплет матросские ленты на соломенных шляпах мальчишек. Мальчишки гоняют по набережной синие мячи. Перемигиваются, поглядывают на девчонку. И среди них тот толстогубый, с бинтом под коленкой. Сейчас он смеется… Где же кинокамера? Ох, но почему в видоискателе все так расплывается, становится нерезким?..

Головоломки, распластанные на городских площадях, решить можно только одним способом: заранее признав, что их законы действуют лишь в двухмерном пространстве.

В пространстве этом – стопроцентная тьма. И не глазами, а каким-то локаторным ощущением сознание воспринимает плоский беспросветный мир. Поэтому только можно понять, что в нем происходит.

Происходит вот что. Кто-то громадными ножницами вырезает из плоской тьмы разлапистые, с острыми макушками, ели. В плоскости остаются дыры – по форме этих елей. В них можно проходить. Ели образуют лес. В этом частом лесу тоже можно идти. Ели чиркают по лицу плоскими, словно картонными лапами и на миг проворачиваются ребром, как подвешенные на ниточках… Сам по себе этот лес не страшен, хотя приятного мало. Страшно другое. Где-то сзади, среди тьмы, едет, подминая ненастоящие деревья, громадный черный обруч. Он склеен тоже из полосы плоского пространства. И ладно, если бы склеен был по-честному, а то ведь как кольцо Мёбиуса – когда у обруча вместо двух сторон одна. И если это хитрое математическое колесо догонит и проедется по тебе, ты превращаешься в черный силуэт, причем тоже с одной, а не с двумя сторонами, что совершенно противно человеческому пониманию. Чтобы не случилось беды, надо спешить. Одна лишь надежда – на огонек, что должен забрезжить впереди. Не вечно же тянуться этой мгле, плоской, как будто ты попал в черный пакет для фотобумаги…

И вот он дрожит, спасительный маячок. Очень далеко и очень близко одновременно… И не один уже… Черные картонные деревья расступаются наконец. Тьма за спиной скатывается в рулон и пропадает – она упустила жертву. Теперь вокруг мир ночного поля, теплой щекочущей травы, ярких звезд. Таких ярких, что свет от них почти как от луны…

А среди травы – тоже звездочки. Желтые. Это огоньки свечек. Свечки горят у гранитных, в рост человека, шаров. Но если приглядеться, это не шары, а головы в глубоких круглых шлемах. Головы вросли в землю по губы. Глаз не видно во впадинах под прямыми строгими бровями. Линия бровей и носа у каждой гранитной головы как бы образует букву "т". Это суровые, грубо вырубленные лица под кромками шлемов.

Каменные головы – памятники тем, кто в давние времена полег здесь, защищая Город от нашествия.

А Город – вон, впереди. Густую ночь над полем приподняла малиновая полоса рассвета, и на этой заре четко рисуются дома, ажурные дуги мостов, средневековые контуры крепостей и решетчатые чаши локаторов космодрома. Черная плоскость этих контуров обманчива. На самом деле Город обширен, разноцветен. Веселая путаница улиц полна загадок и приключений. А главное, что отличает Город от других городов, увиденных на долгом пути, – там Федька. Он ждет…

…Этот сон снился Борьке Штурману, когда громадный теплоход уютно урчал двигателями, а за окном каюты в разрывах облаков медленно проплывали холодные зеленые звезды.

Федя и Борис узнали друг друга в незапамятные времена. Когда им было по пять лет. Кроевы переехали тогда в кооперативную квартиру, а Федю перевели (путем какого-то хитрого обмена) в другой детсад, поближе к новому дому. Садик оказался совсем не такой, как прежний. Тот был в деревянном доме, уютный, с закутками, где можно было в случае чего приткнуться одному. А здесь – громадные стекла вместо стен, блестящие желтые полы и множество всяких "нельзя". И громкоголосая Римма Эдуардовна вместо прежней Нины Петровны… Федя и в своем-то прежнем садике не был бойким, а тут совсем съежился. Тем более, что и ребята оказались чересчур шумные и приставучие. Обступили, загалдели, задергали. И конечно: "Дядя Федя съел медведя…"

Ох, как не хотелось Феде идти сюда на следующий день. До горьких слез. Но такая у нас в этом неласковом мире судьба: дают что не надо, ведут куда не хочешь… И быть бы этому Фединому дню горше первого, если бы не новый вопль толпы:

– Борька вернулся! Штурман болеть кончил! – И заплясали вокруг щуплого, с колючей стрижкой, мальчика в рубашке с якорями (может, потому и "Штурман"?). Кто-то просто орал и радовался, кто-то дал Борису щелчка. И конечно:

Борькины коричневые глаза беспомощно метались и наконец встретились со взглядом Феди. И что-то сдвинулось тогда в Фединой душе. Он поднял с пола за хвост надувного увесистого крокодила и, как палицей, прошелся по вопящей толпе. Пробился к Борису, рядом с ним прижался лопатками к стене. И они с Борькой молча, без слез, кулаками, ногтями и пятками отбивались от дружного коллектива средней группы, который был, естественно, возмущен таким поворотом дела… Пока не ворвалась в центр борьбы Римма Эдуардовна. Она быстро навела порядок, при котором досталось всем. Ибо она, Римма Эдуардовна, была уверена, что среди пятилетних воспитанников не бывает тех, кто прав…

После этого случая Федя и Борис всегда держались рядышком. И грустили, когда кто-то сидел дома из-за болезни. И радовались при встречах. Но настоящими друзьями они в ту пору не сделались. Просто не успели. Дело в том, что в Борькину семью приехала с Украины насовсем бабушка Оксана Климентьевна, и Бориса родители забрали из детсада.

Потом Федя и Борис встретились, уже когда стали первоклассниками. Оказались они в разных классах, но все равно быстренько прилепились друг к другу и старались быть вместе на переменах. И даже домой ходили вдвоем, хотя Борису приходилось делать большой крюк, чтобы проводить Федю.

Однажды Федя затащил стеснительного Бориса к себе. Тогда были не самые лучшие дни в семье Кроевых. Не улеглось еще горе после гибели Михаила, в комнате у Ксении плакал хворавший в те дни крошечный Степка, у мамы с отцом что-то не ладилось в отношениях. И в квартире заметен был беспорядок – признак семейного неблагополучия. Зато было в этом свое удобство: никто, например, не требовал от Феди, чтобы он после игры убирал с пола электрическую железную дорогу. Рассеянно переступали через рельсы и вагончики.

Борис как увидел это железнодорожное хозяйство, так и присох к нему. Наверно, его, как и Федю, поразило, какое здесь все крошечное и в то же время в точности как настоящее, действующее. Правда, Феде в ту пору игра уже наскучила, а Борис никак не мог оторваться. Каждый день приходил теперь к Феде и тихонько, никому не мешая, колдовал над паровозиками, светофорами и стрелками. И про Федю забывал, не требовал, чтобы тот участвовал в игре. Федя не обижался. Брал "Волшебника Изумрудного города" или "Тома Сойера", устраивался здесь же на своей продавленной тахте, и они с Борисом жили рядом, но каждый в своем мире. Не знали тогда, что мир этот – один на двоих, Федин и Бориса. Именно такой, как есть, – с книжкой, жужжанием моторчиков, тихим дыханием, настольной лампой и ранними сумерками в окне…