Шестая Бастионная - Крапивин Владислав Петрович - Страница 36

Своим чередом прыгнули Валерий и Юрка. Что они при этом чувствовали, не знаю, но смотрели после прыжка бодро. Валерий даже ухитрился удержаться на ногах. Последним приземлился Левка. Инструктор сверху крикнул:

– Еще пойдете или мне прыгать?

– Еще? – спросил Левка.

Я встал. Мне очень захотелось опять на высоту. Нет, страх не пропал, я боялся даже сильнее, потому что познал жуткое чувство падения и заранее переживал его вновь. И все же хотел. Чтобы снова увидеть с высоты разом все, что любил и с чем скоро должен был расстаться.

…Я понимал, что расставание это будет ненадолго и что я не раз вернусь в родной город. Но понимал и то, что в детство уже не вернусь…

Инструктор сверху поторопил:

– Давайте быстрее, скоро ветер начнется! Гроза! В самом деле стало пасмурно. Все притихло, сильно запахло травами и теплым железом вышки.

– Пошли, – сказал я Левке. – Только не путай больше мою задницу с футбольным мячом. – Я не обижался на него, но предупредить считал необходимым.

– А ты не сиди на краю полчаса, – хихикнул он.

– Нельзя пейзажем полюбоваться?

…Теперь вид с высоты был другим. Солнечный свет „держался лишь на верхушках дальнего леса на востоке, •Река потускнела. Край серо-синей тучи был уже почти у зенита. Он больше не светился. Над крышами Городища облачные провалы на миг загорелись неярким розовым огнем.

Пробегали ветерки и гасли, шелковый купол нервно вздрагивал.

Запах травы был здесь почему-то даже сильнее, чем на земле.

Инструктор Степа – высокий рыжий парень с веснушчатыми руками – слегка нервничал и поторапливал нас. Я прыгал после Валерия и Юрки. На этот раз я крепко сжал себя и заставил шагнуть с площадки без секундного промедления. И опять – одурь летящей пустоты, и опять – толчок и радостная прочность натянутых строп… И снова я на земле (на этот раз даже не упал!), и радуюсь ее надежности, ее теплу и ощущению покоя. А главное, тому, что оказался сильнее страха.

Левка остался у вышки помогать инструкторам сворачивать снятый парашют. Мальчишки умчались. Валерка торопливо укатил домой: спохватился, что перед дождем надо укрыть толем дырявую крышу пристройки.

Мне домой не хотелось. Я пошел провожать Юрку. Мы не поехали, а именно пошли, держа велосипеды за седла и толкая перед собой. Я старался подольше сохранить в себе радость от прыжков и от того, что увидел с высоты. У Юрки, наверно, было похожее настроение. Он сказал с легким, привычным своим заиканием:

– П-первый раз было с-трашновато. Я бы и не полез, если бы не те п-пацаны. Неловко было п-перед ними.

Мы с Юркой знали друг друга много лет и всегда понимали друг друга.

– Я тоже на них глядел. Мировые ребята…

– А ты п-почему в педагогический не пошел? – вдруг спросил Юрка. – Ты же хотел.

Он знал, что врачи дали мне «поворот» от мореходки и тогда я решил двинуть «по семейной линии», в учителя.

– Я разве не говорил? – удивился я. – В иняз в этом году набора нет.

– Т-ты говорил… А почему на ф-филологический не подал?

– Ну его… Нагляделся на свою сестрицу, как она с тетрадями мается…

Думая об учительском деле, я мечтал, что буду ходить с ребятами в походы, ставить спектакли, выпускать рукописные журналы, устраивать военные игры и так далее. Сами уроки меня привлекали гораздо меньше. А каторжной работы словесника и литератора я просто-напросто боялся. Чтобы «тянуть» такие предметы, надо было отчаянно их любить. Например, как моя старшая сестра или наша преподавательница Елизавета Александровна.

– Зато к писательской профессии ближе всего, – заметил Юрка. Он знал о моих честолюбивых замыслах.

– А она получится, эта профессия? – усмехнулся я. – Поэтом могу я не быть… и тогда что? Каждый год уныло внушать бедным детям, что Катерина – луч света в темном царстве? Она, кстати, никакой не луч…

– А в Свердловске на журналистику какой конкурс?

– Когда сдавал документы, было тринадцать с половиной…

– Ну, н-ничего… – сказал Юрка и деликатно отвел глаза,

– Ничего, – вздохнул я и тихо позавидовал Юрке и Валерию: у «технарей» в Тюмени конкурс был в два раза меньше.

– Г-готовишься?

– Книжку читаю. Купил сегодня и просто обалдел… Александр Грин.

– Дашь почитать?

– Само собой.

Я проводил Юрку до калитки. Его дом стоял на улице Герцена, как раз напротив моего старого родного двора с могучим тополем. Я перешел дорогу, чтобы навестить дядю Борю.

Дядя Боря жил теперь уже не так, как прежде. Он женился, стал солиднее. Проходную комнату его увеличили, сделали отдельную дверь и еще одно окно. На окнах теперь висели занавески. Пропахшие табаком обои были заклеены новыми.

Но синие, как у мамы, дяди Борины глаза нет-нет да и вспыхивали прежними мальчишечьими искорками.

Когда я вошел во двор, дядя Боря сидел на крыльце курил.

Я поздоровался, прислонил к столбику у крыльца велосипед и тоже сел на ступеньку. Несколько тяжелых капель упали перед крыльцом на мощенную кирпичами дорожку, но главный дождь проходил стороной. Громыхало тоже где-то поодаль. Пахло тополем, теплой пылью и досками недавно вымытого крыльца. И дымом от дяди Бориного «Беломора». Воздух был неподвижным, и дым висел над Словами слоистым облачком. Потом налетел капризный ветерок, облачко исчезло, тополь встряхнулся и торопливо зашумел.

Дядя Боря глянул вверх, погасил о крыльцо окурок, со ступеньки не поднялся. Спросил:

– Ну как? Готовишься в студиозусы?

– Не-а. Надоело.

– Переучился, – понимающе сказал дядя Боря. – Значит, надо голову проветрить.

– Вот и проветриваю… – вздохнул я и хотел рассказать про вышку и прыжки. Но дядя Боря вдруг засмеялся:

– Вспомнил, как в сорок пятом осенью твой отец в отпуск приезжал – он еще в армии был тогда – и пошел в школу про твои дела узнать. А ты тогда только в первый класс начал ходить… Вернулся отец и рассказывает: учительница жалуется. «У вашего сына, – говорит, – ужасные разговоры. Он мне сказал недавно: что за жизнь! Уроки, уроки, уроки, и никакой радости…»

– Не помню такого…

– А я вот помню.

– Это же десять лет назад было!

– Десять лет – разве время…

Я встал.

– Пойду. Поучу немецкую грамматику на сон грядущий… Уроки, уроки, и никакой радости в жизни… И главное – зачем? Все равно не поступлю.

– Поступишь, – сказал дядя Боря.

– Не… Я же все годы в школе троечником был.

– Ну и что?.. Это потом уж в жизни ясно, кто троечник, а кто нет. Не сейчас, не сразу…

Я помолчал, переваривая столь глубокую философскую мысль.

– А стихи у тебя хорошие в газете-то… – сказал дядя Боря.

Я покраснел, вспомнив свое стихотворение в «Тюменском комсомольце», которое кончалось бодрыми строчками:

Дядя Боря понял мои чувства.

– Да нет, правда ничего, – повторил он крайне убедительно. Особенно вот это:

Я мысленно простонал и, отчаянно боясь, что дядя Боря продолжит цитирование моего творчества, проговорил торопливо:

– А тополь наш в июне что-то слабовато цвел.

– Не каждый год пышно цвести. У них, у тополей, какие-то свои законы жизни есть.

Мы оба, запрокинув головы, посмотрели в гущу шумящей кроны. Гром над дальними кварталами опять прокатил по кровельным листам свои чугунные шары.

– А помнишь, ты мне стрелу для лука сделал, и я ее туда, в чащу, запустил, и она застряла? Ух, я ревел… Тоже в первом классе было.