Семь фунтов брамсельного ветра - Крапивин Владислав Петрович - Страница 31

– Надо попробовать, – хмыкнул Стаканчик, похожий на спецназовца, как свечка на бульдозер.

А я вспомнила нашу знакомую тетю Соню. Ее рассказ про первую любовь, про пацаненка с забавным прозвищем…

2

Тете Соня в последнее время стала часто заходить нам. Раньше она приходила лишь изредка, со своей дочерью тетей Лией, маминой подругой. А тут вдруг стала появляться одна. В выходные или по вечерам, в “послерабочие” часы.

– Валечка, иду с магазина, смотрю, у вас окошечко светится…

Мама была ей рада – по-настоящему, не из вежливости. Тетя Соня – бодрая, маленькая, горбоносая – усаживалась на кухне, пила чай, вела с мамой беседы. Иногда какие-то “закрытые”, в полголоса (я вежливо исчезала). А порой громкие и откровенные:

– Ну и что мы поедем в эту Хайфу? Или там меньше стреляют, меньше взрывают, чем у нас? Вы мне скажите, да или нет? Или там меньше берут заложников? Это же безобразие стало одинаково по всей Земле!

Насчет тихих бесед я как-то сказала маме:

– Мне кажется иногда, что она уговаривает тебя поехать с ними. Вернее, всех нас.

– Не говори глупости.

– А что? Илья, по крайней мере, вполне сошел бы за еврея: кудлатый, очкастый, нос как у филина…

Мама посмеялась: “А нас с тобой куда?” Потом объяснила, что тетя Соня опасается ехать, заранее тоскует об оставленных родных местах и ей хочется поговорить о сокровенном.

Но иногда тетя Соня говорила о сокровенном и при всех:

– И что Лия нашла в том краю, где она ни разу не была? Ну да, там Боречка, там Мотя и Лева, но они уже именно там , всеми корнями! А мы? Мы даже не знаем языка, на котором там надо говорить! Лучше бы я поехала в Бобруйск, где провела свое детство. Но Бобруйск – это же сейчас больше заграница, чем Израиль! По крайней мере, оттуда нам никто не пришлет приглашение!.. И это город, где я родилась, вы подумайте! Где ходила с братом Борей в школу… Где – вы не поверите – была моя первая любовь…

– Сколько же вам было тогда лет? – улыбнулась мама.

– Девять лет. Да. А ему десять. У него были большущие глаза и растрепанная челка. Тогда в школе не разрешали длинные прически, но даже в его коротенькое челке мне виделась поэтическая кудрявость, как у лорда Байрона… Он был отчаянный футболист. Когда играли на пустыре недалеко от Советской улицы, что выходит прямо к Березине, он весь горел. Носился по траве, облетая встречных игроков как на крыльях. Болельщики всегда стояли на краю пустыря и кричали то наперебой, то хором:

– Лифчик, давай! Лифчик, бей!

– Это что же, имя такое? – слегка удивилась мама.

– Это было прозвище. Вы скажете: почему? Сначала я думала – я знаю почему! Когда он носился с мячом, его ковбойка распахивалась во всю ширину, а под ней синел лифчик с большими пуговицами. Тогда такие лифчики носили все дети. Колготок не было, мальчики и девочки надевали длинные чулочки и пристегивали их к лифчикам резинками. Это сейчас попробуй на моего Мишу надеть такой наряд, он перевернет своим криком дом, а в те годы это было обыкновенное дело, но лифчик этого футболиста был не белый, не голубенький, как обычно, а ярко-синий с белыми горошинами. И с белыми большущими пуговицами впереди. Я бы сказала, он как бы нарочно всем бросался в глаза, чтобы все только и смотрели на этого отчаянного мальчика с мячом… А он и правда был отчаянный. Я и сейчас помню… Мчится, глаза горят, лямки слетели, чулки отцепились и съехали, коленки в крови, клетчатая рубашка порвана… И отовсюду крик:

– Лифчик, жми! Лифчик, бей!.. Ура!!

Тетя Соня, вдохновившись, вскрикнула это ура во весь голос. Потом, смутившись, примолкла.

– Вы, значит, тоже были там? И кричали? – улыбнулась мама.

– О-о… я в том сентябре не пропускала ни одной игры. Конечно, Лифчик не обращал на меня внимания. Он тогда начал учиться уже в четвертом классе, а я только в третьем, но я тайно обмирала о нем. Как принцесса о прекрасном рыцаре. И осторожно расспрашивала о Лифчике брата Борю, который учился с ним в одном классе. Боря был рослый, большой, а Лифчик невысокий, тоненький, но они были приятели. И от Бори я узнала, что настоящее прозвище этого мальчика не Лифчик, а Ливчик, с буквой “вэ” в середине. Дело было, оказывается не в синем горошистом лифчике, а в фамилии. Фамилия его была Ли-в-шиц. Понимаете, да? Наша, и значит, Борина Лифшиц, с буквой “эф”, а его с “вэ”. И он всегда отчаянно требовал, чтобы их не путали, даже спорил с учителями. И так этим всех допек, что и стал в классе называться Ливчиком… ЛиВчик… И что здесь особенного? Это вполне могло быть уменьшительным именем от большого “Ливий”. Между прочим, Тимура в фильме, который я в детстве очень любила, играл мальчик Ливий Щипачов, потом он стал художником…

– А как его звали по-настоящему? – спросила мама. – Вы так и не узнали?

– Ну как я могла не узнать, когда его бабушка приходила каждый вечер на край пустыря и кричала, перебивая болельщиков:

“Фима, иди уже домой, я тебе сказала! Иди, бо я не знаю, что я с тобой сейчас сделаю! Мама и папа уже пришли, пора ужинать! Фима! Иди или я… Фима, я тебя отшлепаю!

Она это так забавно изобразила, будто сама была Фиминой бабушкой. Мы с мамой расхохотались. И вспомнили, конечно, как тетя Соня тем же тоном укрощает внука Мишеньку. Она тоже посмеялась с нами.

– И вы думаете, это были пустые слова? Так и нет! Один раз она в самом деле отшлепала его при всем честном народе. Ухватила за лямки и взгрела так, что от штанов летела пыль, как от старого матраса, который выколачивают на дворе плетеной хлопалкой! И знаете за что? Он сделал себе та-ту-и-ровку! Как отпетый хулиган, из тех, что вечерами толклись в беседке на берегу Березины, у лестницы, ведущей к водной станции! Этого бедная Рива Моисеевна выдержать не смогла… Фима, конечно, не пикнул. Вырвался и гордо ушел. А потом показывал татуировку всем, кто просил. И мне показал, когда я робко подошла.

– А какая татуировка? – Спросила я. – Небось якорь?

– А вот и нет! Здесь, у большого пальца, старшие мальчишки по его просьбе выкололи ему букву “эл”. Похожую на римскую цифру “пять”. Поднимешь руку – и она правда как “эл”, что означало, видимо, “Ливчик”. А если опустишь, она как латинская буква “вэ”, и что это такое, я даже не понимаю… Помню, что Боря сильно завидовал Ливчику и даже хотел сделать себе похожую татуировку, но папа пообещал ему такую взбучку, что Боря не стал… Надо сказать, они с Ливчиком не были очень уж большими друзьями, просто дворовые приятели, но все же Боря один раз повел себя, как самый верный друг, он даже рисковал головой… Вы спросите, как? Все из-за того же футбола. Я помню, это было уже в октябре, но еще стояло тепло и даже доцветали ромашки… Мяч пнули так, что он улетел на высокую поленницу, которая была сложена у забора. Один мальчик полез за мячом, но поленница вдруг начала рассыпаться, березовые кругляки покатились вниз. Мальчик уцепился за доски забора, не пострадал. Но вся эта махина стала сыпаться прямо на Ливчика, который стоял рядом. Вы скажете, почему он не слышал? Я сама не понимаю! Когда я смотрела, мне казалось, что все происходит бесшумно, как в кино, где не стало звука. Все будто застыли. А я наконец закричала… Это я долго рассказываю, а все было в две секунды. Боря бросился, толкнул Ливчика изо всех сил, тот улетел в засохшие лопухи. Ни одно бревно его не задело, а то ведь мог быть сломанный позвоночник или… совсем… Борю дрова тоже не задели, но он запнулся, полетел вперед и руками попал на битые кирпичи. Вы представляете, ладони он содрал совершенно до крови, они были как голое мясо. Сперва он боли, наверно, не почувствовал, просмотрел, храбро так пожал плечами и промокнул ладони о побеленную штукатурку на кирпичном сарае, что стоял рядом… Уже после начались крики, промывание, бинтование. Этим занялась бабушка Ливчика, которая оказалась тут как тут. И все повторяла Ливчику:

“Вот видишь, до чего ты доигрался! Я говорила!” Хотя Ливчик тут был совершенно не виноват… А отпечатки Бориных ладоней потом темнели на сарае до весны, я боялась на них смотреть…