Семь фунтов брамсельного ветра - Крапивин Владислав Петрович - Страница 2

В дверной щели был заметен свет. Это значит, мама еще не выключила свою лампу и лучи сквозь приоткрытую дверь большой комнаты падают в коридор. Наверно, мама лежит с книгой. Но, скорее всего она не читает а думает про Илюху. Тревожится. Не про то, как он сегодня там, у друга Толика, а вообще…

2

Я тоже стала думать про брата.

Я его люблю. Иногда мы спорим и ссоримся, но чаще всего это не по правде. Илюха добрый человек, хотя порой и норовит изобразить из себя этакого взрослого наставника – снисходительного и насмешливого. В конце концов, что тут такого? Ведь он действительно старший и, к тому же, знает все на свете.

Лучше всего Илья разбирается в компьютерах (а я в этом деле “ни бум-бум”). До недавнего времени у нас дома был компьютер. Папин. Вернее, казенный. Когда папа стал работать в газете “Городские голоса”, компьютер ему выдали в редакции. А когда папы не стало, редакция оставила эту “систему” Илье. Сказали: “На память об отце”. На этой памяти Илья и осваивал “премудрости виртуальных миров” (это он так говорит). Но в конце концов система устарела. Тем более, что еще в редакции она была не из новых. Илья все чаще заводил разговор, что “это уже не машина, а экспонат, прошлый век”. И наконец разобрал компьютер на детали. Мама ахнула: “Как ты посмел! Это же папин!” Илья сказал, что пусть лучше папин компьютер продолжает приносить пользу людям – хотя и в разобранном виде, – чем пылится в углу простой грудой железа. Детали он унес к Толику Гаевскому, где они монтировали какой-то современный “суперкомплекс”.

Мама всплакнула, но больше упрекать Илью не стала. Потому что он, скорее всего, был прав. В самом деле, компьютерная наука требует постоянного технического роста.

Когда Илья кончил школу, все (и мы с мамой) были уверены, что он пойдет учиться на инженера-программиста. А он взял да и подал документы на философский факультет. Мама опять ахнула: “Ты с ума сошел? Зачем тебе это? Все говорят, что ты компьютерщик от Бога!”

Илюха объяснил, что хитрости программирования и компьютерной техники он в состоянии постигнуть сам. А философия нужна, чтобы “попытаться в максимальной степени освоить общие закономерности многослойных виртуальных пространств, которые все активнее вторгаются в мир нашего привычного трехмерного бытия и стараются подчинить его своим правилам”.

– Кроме того, – добавил брат, – на философский поступить легче. Там декан – классный мужик, взяток не берет. А на остальные факультеты – без “бабок” не невпротык.

Мама поморщилась:

– Илья, ну что за лексикон! Кажется, был интеллигентным мальчиком…

– Я такой и есть. Просто я адекватно реагирую на действительность.

Мама у нас тоже очень интеллигентная. У нее высшее филологическое образование. Она работает старшим товароведом в книготорговой фирме “Алфавит”. Должность эта вовсе не значит, что мама ведает куплей-продажей. Она занята “экспертной оценкой вновь поступающей литературы, в том числе иностранной”. Маму на работе ценят, время от времени дают премии и делают добавки к зарплате – в связи с инфляцией. Но денег все равно не хватает, даже с папиной пенсией. Заикаться о покупке нового компьютера было бы просто глупо, Илья это понимает…

Мама грустно предрекала, что на философский факультет Илюха не поступит. “Для этого нужны повышенные гуманитарные знания”. Но брат поступил шутя – будто несколько орехов щелкнул. И теперь, до начала первого семестра, “дышал воздухом свободы”. То есть вместе с Толиком Гаевским и еще с двумя такими же ненормальными корпел днями и ночами над их коллективным “суперкомплексом”…

Щель в двери погасла. Светили только звезды в окне – редкие, но ясные. Шум железной дороги был таким привычным, что я его не замечала. Он казался частью тишины. А вот шебуршащий звук в этой тишине я уловила сразу. Кто-то скребся в оконное стекло. Тихонько так.

Я не испугалась. Почему-то представился глупый котенок, который удрал из дома, нагулялся и хочет вернуться, но перепутал форточки. Конечно, это фантазия, но… вдруг по правде?

Я осторожненько забралась на Илюхин стол, потом на подоконник. Форточка была открыта (на третьем этаже это не опасно). В свете звезд и проблесках прожекторов я увидела разлапистый кленовый лист. Черенком он зацепился за оконный переплет ниже форточки, шевелился в струйках воздуха и скреб острыми зубчиками о стекло. Будто настоящий котенок, который просится в дом. Я встала на цыпочки, высунула руку, дотянулась до листа. Ухватила за “хвостик”. Стараясь не шуметь, слезла со стола (при этом чуть не зацепила лампу).

Лист был подсохший, напружиненный.

– Ты чего это вздумал желтеть раньше срока? Еще лето…

Он шевельнулся, будто неслышно хмыкнул. Мол, какое там лето, не обманывай себя, неделя до сентября…

– Вовсе не неделя, а девять дней…

Лист больше не спорил.

Я легла, положила лист на грудь. Вернее, посадила. Его зубчатые концы были изогнуты, он оперся на них, как на лапки. Я вспомнила, что когда-то читала стихи (не помню, чьи) про такой подсохший лист – как он под осенним ветерком спешил на своих лапках за прохожим, а потом пропал куда-то…

Я погладила упругую спинку.

– Не бойся, ты у меня не пропадешь. Переночуешь здесь, а утром найдем тебе дом…

“Где?”

– Я положу тебя в книгу Александра Степановича, в свою любимую. Потому что ты появился здесь накануне его дня рождения…

Писатель Грин и я, Евгения Мезенцева, родились в один день, двадцать третьего августа. Только Александр Степанович гораздо раньше меня, в позапрошлом веке. Ну и пусть в позапрошлом, все равно мне кажется, что есть между нами какая-то ниточка. Будто свои книги он писал специально для меня, для Женьки. “Алые паруса” я прочла еще в семь лет и просто обалдела (хотя Илюха хмыкал: “Что ты там понимаешь…”). А потом любимым рассказом стал для меня “Гнев отца”. Про то, как мальчишка Том ждет из плавания отца-капитана, тоскует по нему… Этот рассказ мне попался в книге, когда папы уже не было, и я… ну да, хорошо, что дома никого не оказалось. А то сразу бы: “Что с тобой, почему лицо зареванное?” В рассказе хороший конец, и я не завидовала Тому, я была рада, что его отец вернулся, а слезы… как тут объяснишь?

Чтобы не измять лист во сне, я пересадила его на стул рядом с кроватью. И стала засыпать. Это было медленное засыпание, когда перемешиваются явь и сон. Мысли и вопросы перепутываются с возникающими, как телекадры, картинками. Мне стало казаться, что я на песчаном морском берегу и бегут к босым ногам шипучие гребешки, а от горизонта движется корабль с алыми парусами. Наверно, галиот капитана Грея. Только паруса на этот раз не ровно-алые, а с узором из кленовых листьев – таких же ярко-красных, как на канадском флаге (а интересно, какого цвета мой лист; в темноте-то не разглядеть). Я хочу, чтобы корабль развернулся бортом, показал все паруса, рангоут и такелаж. Тогда я смогу наконец разглядеть – что это за тип судна – “трехмачтовый галиот”?

Раньше я думала, что галиот – парусник вроде того, который на Илюшкиной детской рубашке. Когда Илюшка был еще пацаненком (вроде Лоськи или чуть постарше), он часто ходил в трикотажном летнем костюмчике – пестром, сине-зеленом, с якорями и красным кораблем на рубашке-водолазке. Мне этот костюм очень нравился. Когда мы подросли, Илья несколько раз предлагал: “Возьми себе”. Потому что такой наряд годится и для мальчишек, и для девчонок. Но я сопела и мотала головой: не надо. Дело в том, что есть большой цветной фотоснимок, где мы с Илюшкой и он как раз в этой одёжке с парусами. Мы сидим на лодочном причале, болтаем в воде ногами и хохочем. И брызги вокруг, и в них даже маленькая радуга!.. Нас папа сфотографировал, когда мы ездили на дачу к его знакомым.

Это был последний снимок, который сделал папа. И мне казалось, что если я натяну Илюшкин костюм, что-то нарушится в том пространстве . В мире, который был еще при папе. И если папа там, где он теперь , что-то помнит и чувствует, ему будет обидно… Кстати, я и фотографироваться больше не хотела. За все время, когда уже не было папы, не снялась ни разу. И говорила, что не буду. Илья сказал: