Ржавчина от старых якорей - Крапивин Владислав Петрович - Страница 7

В конце концов «Каравелла» объявила себя автономной группой, живущей по собственному уставу. А на обеды мы стали ходить на берег, в столовую «Энкурс». Кстати, это слово означает «Якорь». И вывеска столовой каждый день напоминала инициаторам операции «Лебяжий пух», что дело не доведено да конца.

Но конфликты все равно продолжались. Правда, чаще всего они случались на «командном уровне». Надо заметить, что компания взрослых «капитанов-наставников» была весьма интересна своими фамилиями. Командир севастопольцев капитан второго ранга Волков, шеф москвичей, журналист – тоже Волков, начальник рижского клуба «Экватор» Баранов и, наконец, еще один москвич – Зайцев. Лишь я был «из растительного мира».

– Но сами понимаете, крапива – не ромашка, – говорил корреспондент журнала «Вожатый» Евгений Волков. Он был склонен объяснять многие расхождения во взглядах «жгучестью» моего характера.

На «Капеллу» мы все-таки не ушли (не хотелось окончательной ссоры) но о своем намерении говорили не раз. И хозяева баркентины, я думаю, приютили бы нас. По крайней мере, на предложение Андрея старпом отозвался добродушно:

– А чего же! Драить и холить – это сколько хотите. А вот с якорем может выйти неувязочка. Он пока на балансе, казенное имущество. И к тому же где вы возьмете кран и грузовик?

В самом деле, без крана и машины было бы не обойтись. И без железнодорожной платформы до Свердловска. Потому что «якорек»-то – ого-го!..

Посмеялись, повздыхали, на том и кончилось.

…День 14 июля был жарким и утомительным. С утра – подготовка к «нептуновой» спартакиаде. Потом – футбольный матч между «даманцами» и «Каравеллой». Наши пацаны выиграли у рослых москвичей со счетом 3:0. Каким образом, до сих пор не понимаю. Никогда наш отряд раньше футболом не увлекался. Видимо, помогли энтузиазм и взаимовыручка. Утомленный дневными хлопотами и матчем, народ улегся спать сразу после отбоя. Даже старшие не пошли на танцы. За окнами сильно потемнело, стал накрапывать пахнувший водорослями дождик.

Я позвал в свою каютку взрослых командиров других отрядов. (Не всегда же мы спорили и выясняли отношения, были и хорошие времена.) Из рундучка я достал бутылку красного сухого вина. Предложил выпить в память о Паустовском.

– Сегодня годовщина…

Выпили, не звякнув кружками.

Я рассказал, как год назад был на похоронах Константина Георгиевича и стоял в почетном карауле. Потом решил прочитать несколько абзацев из того, что Паустовский писал о Прибалтике.

В той книжке, которую я возил с собой, о Риге почти ничего не нашлось. Я прочитал строчки из очерка «Ветер скорости» – описание осеннего побережья Рижского залива;

«Мгла… наплывает с Рижского залива. До него – несколько шагов. Он пустынен, тих. На песчаном дне видна рябь, похожая на рыбью чешую.

Низкие берега исчезают в тумане. Ветра нет. Но все же изредка откуда-то потянет солоноватым запахом открытого моря..

Пески перемыты прибоем…»

Что касается Риги, то было лишь упоминание о переполненных гостиницах. .Константин Георгиевич предпочел тогда жить в пустынной даче на побережье. Видимо, Рига в тот приезд не привлекла его. Если это так, то я его понимал. Мне этот город тоже не очень нравился. Я полюбил Даугаву, портовые районы, теплоходы и парусники у причалов, замок на берегу, заводи, дамбу, остров Кипсала и тот самый ветерок с «солоноватым запахом открытого моря», что прилетал с недалекого залива. А в тяжелой готике старых кварталов мне чудился какой-то немецкий рационализм.

Гораздо больше я любил другую прибалтийскую столицу – Вильнюс, хотя он и далеко от моря. Это город, где прошло детство моего отца. Город, который был очень близок и Константину Георгиевичу. Здесь, в библиотеке Литовской академии наук, я познакомился с судебным делом лейтенанта Шмидта – удивительно чистого и мужественного человека, о котором не раз писал в своих книгах Паустовский… Но сейчас, на плавбазе у причала Даугавы, в гостях у рижан, разговор о Вильнюсе был бы не к месту. И я, чтобы объяснить свою привязанность к морю (и привязанность ребят из «Каравеллы») прочитал на память тот самый абзац про «моря, туманные и золотые от вечернего штиля». И закончил словами о куске окаменелой ржавчины, отбитой от старого якоря.

«Господа капитаны и командоры» понимающе молчали, хотя я чувствовал, что для них писатель Паустовский все же не то, что для меня.

Потом выпили мы еще. Женя Волков ловко выбросил пустую бутылку в открытый иллюминатор. Тяжелая, она не поплыла, а, нырнув, засосала в себя воду с сочным бульканьем и потонула. На палубе раздалось сдержанное хихиканье. Это закутанные в клеенку рябята-вахтенные в момент разобрались, чем занимаются в каюте их наставники.

Дождь шептал все громче. И все заметнее пахло водорослями, а еще железом ближних судов, морским ветерком и мокрой палубой.

Я сказал командиру «Экватора».

– Слушай, Стас, неподалеку торчит у берега катерный тральщик «Комаров». Его кажется, хотят пустить на металл. На корме у него небольшой якорь, стоп-анкер. Будет ли считаться криминалом, если мои детки, в рамках операции «Лебяжий пух», уволокут эту корабельную принадлежность к себе и объявят собственностью «Каравеллы»?

Слегка размякший капитан Баранов отозвался с готовностью:

– О чем разговор! Завтра скажу мужикам на «Комарове», пусть подарят якорь уральцам!

Это лишало операцию «Лебяжий пух» (другое название – «Ржавый энкурс») большой доли романтики и авантюризма, но облегчало задачу.

Назавтра я увидел с палубы, как десяток наших мальчишек несут якорь по дамбе. Они шагали в ногу и слаженно пели:

хотя полагалось – не «якоря», а «паруса».

Форменные якорьки ребячьих рубашек золотыми вспышками отражались в темной стеклянной воде. Эти вспышки застревали среди желтых кувшинок. На сгнивших торцах балок по краям дамбы росла густая трава. Из нее прыгали в воду блестящие лягушата. (Одного из них я вскоре сделал героем повести «Баркентина с именем звезды».)

Операция «Лебяжий пух» закончилась.

Но приключения с якорем продолжались.

Мы решили возвращаться домой поездом. Ни в какой самолет нас с этим «ма-аленьким стоп-анкером» конечно не пустили бы. Поехали через Москву. В поезде якорь лежал в одном из купе, прямо посередине. Задвинуть его было некуда. Такое нарушение железнодорожных правил возмущало даже вежливых проводников-латышей, и было несколько сдержанных выяснений. А я больше всего боялся, что на эту железную махину загремит с полки кто-нибудь из ребят. Но все обошлось.

На площади Рижского вокзала мы сложили курганом рюкзаки и прочее имущество и стали ждать встречающих – наших друзей из московского интерната. Было решено погостить два-три дня в столице.

К нам подошел молодой насупленный милиционер-старшина. Сумрачно (даже не козырнув) потребовал:

– Уберите вещи. Здесь не положено…

– Как же не положено, если мы положили, – рассудительно возразил юный интеллигент Гоша Никитин.

– Ты мне поговори! Не уберете – сам сейчас покидаю на четыре стороны!

Маленький Игорек, изящно изогнувшись в позе сыгравшего отбой горниста, поправил пилотку и одарил старшину обаятельной улыбкой:

– Приступайте, пожалуйста. Начните вот с этого… – Он подбородком указал на якорь.

Милиционер помигал, сдержанно засмеялся, махнул рукой и ушел. Потому что странные какие-то ребята. Форма непонятная (может, иностранцы?) Не галдят, не спорят, не ругаются… и не боятся. Да и милиция, кстати говоря, была еще не та. Без дубинок, без наручников на поясе. Без неколебимой уверенности в своем омоновском праве и всесилии…

Вернувшись домой, мы стали определять, к какому «семейству» якорей относится наш трофей. Долго рылись в справочниках. И наконец решили, что более всего он похож на английский якорь Инглефильда (хотя и не в точности такой). «Инглефильд», как и якорь Холла, был без поперечного штока на веретене и с поворотными лапами.