Наследники (Путь в архипелаге) - Крапивин Владислав Петрович - Страница 22

– Не знаю… – откровенно сказал Егор. – Не могу сообразить. – Он спокойно, холодно и без уверток попытался понять: как же это произошло? – Правда… Сидел, смотрел: кто кого? А потом нога сама…

Он еще раз прокрутил в голове все, что случилось. И сказал, не тая недоумения:

– Да, не знаю… Может быть, потому, что ты все-таки брат?

Он увидел, как метнулись в глазах у Михаила радостные огоньки. И отодвинулся в самый угол, отвернулся. Словно опустил перед собой еще одну прочную заслонку. Михаил с благодарностями больше не полез и спросил с насмешливой ноткой:

– А какая такая знаменитость пророчила тебе, что ты не сумеешь быть братом?

– Режиссер один. В кино меня пробовал на чувствительную роль… Александревский.

Михаил подался вперед.

– Как ты сказал?

– Александревский. А что?

– На вашей студии? На местной?

– Ну, не на Мосфильме же.

– Слушай… а может, Александр Ревский?

– Что? – Егор наморщил лоб. – Ну… может быть. Я на слух воспринимал… А какая разница?

– Есть разница… Вернее, совпадение. Александр Яковлевич, бывший Шурка, друг… Анатолия Нечаева.

Егор уловил, что Михаил едва не сказал «твоего отца». Не сказал, сдержался почему-то. Ну и ладно. Егор пожал плечами: друг так друг. Не все ли равно?

– Они в детстве жили в Новотуринске, – объяснил Михаил. – Потом разъехались. А в шестьдесят седьмом году встретились на «Крузенштерне», парусник такой. Ревский был там в бригаде, которая кино снимала, он тогда на Ленфильме работал.

«Он надеется, что сейчас я начну расспрашивать: какое кино?» – подумал Егор. В нем росла досада, что невольно признал родство с Михаилом. И, скривив губы, он лениво спросил:

– Если был на Ленфильме, чего его к нам-то принесло?

– Здесь возможностей больше, самостоятельности. Здесь он зам главного режиссера. И с жильем сразу устроилось, и творческого простору больше…

– Во-во!.. Всем нужен творческий простор. На лишних квадратных метрах. А потом вещизм ругают и говорят о вечных ценностях, о вдохновении…

– Ты же не знаешь этого человека!

– А я не про него, а вообще… Недавно у нас в школе тоже один такой выступал. Как раз когда меня директорша к себе вызвала и случилась наша приятная встреча… Тоже рассуждал, что таланту нужна широкая жилплощадь.

– Ну и что? В чем-то он прав… А кто такой?

– Не знаю фамилии, на начало я опоздал, а с конца ушел. Писатель какой-то… Кстати, тоже о Крузенштерне рассказывал. Не о корабле, а о самом… Один кретин у нас сказал: «Робинзон Крузен…» – Егор хмуро хихикнул, чтобы заглушить воспоминание о тезке-кадетике.

– Жаль, что не знаешь фамилию…

– Какая разница?

– Любопытно. Тут еще одно совпадение. У… твоего отца, у Анатолия, с Крузенштерном очень многое было связано… – Михаил быстро глянул Егору в лицо: может быть, мол, хоть это тебя заинтересует?

– Что… связано? – нехотя сказал Егор.

– Целая история… В детстве он познакомился с одним человеком, тот писал повесть о Крузенштерне. Они ее вместе читали, обсуждали… А потом этот человек умер, а рукопись пропала… Остался у Толика лишь эпилог, да и тот затерялся. Но Толик его помнил наизусть. За две недели до гибели он читал его курсантам на «Крузенштерне».

Михаил вспомнил тот вечер, притихшую толпу слушателей на спардеке, спущенный с рея и высвеченный прожекторами грот-марсель. Голос Толика… А в паузах – цвирканье дальних цикад. И близкое дыхание Аси. И огни рейда, и корабельные запахи, и ощущение города, дремлющего на притихших берегах бухты. И вообще все, что называлось для Гая одним словом – Остров.

Он подумал, как много это значит в жизни для него и как мало – совсем ничего! – для сидящего у вагонного окна отчужденного мальчишки. И беспомощно замолчал.

Егор лениво сказал:

– Недавно о Крузенштерне по телику говорили. Вроде, скоро какой-то его юбилей будет.

– В будущем году. Сто восемьдесят лет с начала экспедиции Крузенштерна и Лисянского.

– Ну вот… Значит, и тот писатель решил к юбилею свою повесть накатать… Который в школу приходил.

– Но Курганов-то, знакомый Толика, писал не к юбилею. И книга его была не столько о плавании, сколько вообще…

– Как это «вообще»?

– А вот так. О жизни и смерти.

– Про это – любая книга, – сказал Егор, и такое его высказывание понравилось Михаилу. Ниточка беседы вроде бы потянулась, и он объяснил:

– У Курганова – особенно… На корабле «Надежда» погиб молодой лейтенант, Петр Головачев, и Крузенштерна всю жизнь мучило ощущение вины…

– От чего погиб?

– Сложная история…

Егор промолчал, кажется, выжидательно. И Михаил стал рассказывать о спорах Крузенштерна и Резанова и о том, как мучился, оказавшись в одиночестве, второй лейтенант «Надежды». Егор слушал без особого интереса, но и без равнодушных зевков. Потом сказал:

– Из-за этого и застрелился? Вот дурак.

Михаила покоробило.

– Дураком легче всего назвать! А если разобраться, смерть его была честнее многих.

– Как это?

– А вот так! Жизнь и смерть для него были вопросами чести… Сейчас об этом и говорить-то считают смешным. Зато сколько людей мрет от страха! Хватают инфаркты, потому что трясутся за свою карьеру, за накопленное барахло.

– Ты повернул на знакомые рельсы, – сказал Егор. О вещизме ты уже говорил. О вечных ценностях тоже.

– Ну и послушай еще. Они же вечные…

– А вещи для тебя, значит, совсем тьфу?

– Смотря какие… У Курганова был старый корабельный хронометр, потом он к Толику перешел, а от него ко мне. Такую вещь я ни за что не променяю. Ни на твой плэйер, ни на «Волгу», ни на все сокровища.

Егор сказал без насмешки:

– Одному сокровища нужны, другому такой вот хронометр. О чем спорить-то? Живи, как тебе надо, а чего других-то воспитывать?

– Но когда одни живут «как им надо», другие от этого гибнут, как Головачев…

– Кто ж ему велел?

– Никто не велел вроде бы. А равнодушием парня сгубили…

– Тебя бы свести с нашим Редактором, – хмыкнул Егор. – Он раньше все на такие споры лез. Про то, как с равнодушия начинается гибель человечества. На классных часах выступал. Потом, правда, поумнел, но не совсем.

– Что за редактор?

– Да Ямщиков! Тот, которого… который с Копчиком подрался.

– «Тот, которого»… Что-то не дает он тебе покоя, а? – Не надо было касаться опасной темы, но Михаил не утерпел.

– Мне? – вроде бы искренне удивился Егор. – Да катись он…

– Однако ведь не покатился, – опять не выдержал Михаил. – Излупить вы его могли, а заставить побежать не сумели. Скажешь, не угадал?

Он не ожидал, что это так зацепит Егора. Тот плечом оттолкнулся от вагонной стенки, наклонился к Михаилу, глянул непримиримо. Сказал с ухмылкой:

– Угадали, товарищ старший сержант. От милиции ничего не скроешь.

– Далась тебе милиция! Чего ты ее так не любишь?

– А за что вас любить?

– А за что ненавидеть? Какие причины? Может, объяснишь?

Егор сел прямо:

– Ладно… Вот скажи, только не отпирайся: вы же военные люди, все равно что в армии!

– Я и не отпираюсь…

– Вот! Тоже погоны носите, оружие…

– Ну, оружия-то у меня как раз нет, не положено. Разве что на стрельбище в руках подержу.

– Все равно! Вы – военные! А кто ваш враг?

– То есть… Ты что, считаешь, что милиция не нужна?

– Ты не вертись, – поморщился Егор. – «То есть»… Ну, ладно, преступников надо ловить, они убегают, сопротивляются. Даже стреляют иногда… А чего вы с пацанами-то воюете? Ну?

– Я воюю с пацанами? – тихо сказал Михаил.

– И ты, и другие… А разве нет? Вы за нами охотитесь как за врагами. Под конвоем возите, за решетку сажаете… А потом еще кричите на всех перекрестках: «У нас все лучшее – детям!»

– А не так? – огрызнулся Михаил. – Тебе, дитя, чего не хватает в жизни?

– А я не про себя, до меня вы еще не добрались. Я про тех, с кем вы воюете…

– А мы не… – начал Михаил.