Нарисованные герои - Крапивин Владислав Петрович - Страница 13

Вот этими строчками и можно было закончить рассказ. Читатель и сам понял бы, что дальше все будет хорошо. Валерку с его кораблем встретят у Веселой горы ребята и Аркадий, быстро поймут, кто прав, кто виноват, после чего все учительские и вожатские запреты окажутся бессильными перед лицом несомненной Валеркиной доблести и законами морского братства… Но, с другой стороны, хотелось и продолжить повествование. Рассказать, что не сразу все встало на свои места. Вожатая некоторое время негодовала и кричала, что Валеркина схватка с «взрослым человеком, которого он чуть не утопил», была не геройством, а хулиганством. Спасибо маленькой, но сообразительной Наташке, толково рассказавшей, как все было. А вскоре выяснилось, что «взрослый человек» пытался разрушить «Пояс Ориона» по прямому наущению вожатой, которая очень не хотела, чтобы состоялось плавание (вдруг придется отвечать!).

Но ничего этого не понадобилось. Перечитав готовые куски, я охладел к рассказу, а потом он надолго затерялся в архивах, которые у пишущих людей копятся и копятся с годами (хотя кто-то, кажется Пастернак, убеждал нас: «Не надо заводить архивов…»). Наткнулся я на эту тетрадку лишь через много лет. В нее был вложен рисунок: Валерка шестом отталкивает от мостков плот. Взъерошенный, в порванной рубашке, в широких, подвернутых до колен штанах, весь натянувшийся в своем пружинистом усилии поскорее увести свой корабль от опасности… Да, он прошел через свое преодоление и оказался победителем.

Но Валеркино преодоление было лишь коротким моментом в его жизни. Другому пацану, похожему на Валерку, только на год старше, пришлось труднее. В начатой мною повести «Секунда на размышление» двенадцатилетнему Лёньке хватило всяких бед и тревог…

В этой повести тоже есть река. Есть плоты у берегов, есть хибарка пристанского сторожа, у которого Лёнька ищет приют в тяжкие минуты; неторопливые буксиры, обрывистые берега, рыбацкие костры… Но это, так сказать, декорация, но фоне которой развертывается действие. А пружина всей этой драмы – тоска мальчишки, оказавшегося в одиночестве, и его сомнения: способен ли он в решительный момент совершить отчаянный, но правильный поступок – так, как это сделал его отец?

Портрета Лёньки не сохранилось. Но я до сих пор ясно вижу этого худого остролицего мальчишку с тревожными глазами. Его тревога была моей тревогой (да и сейчас она не прошла до конца). Полностью сохранилась первая глава. И дата стоит:11/XI-62. Это значит – уже после университета. Первый сборник рассказов готовился к печати, но хотелось «создать» что-то более капитальное. Итак…

Секунда на размышление

Первая глава

– Ну вот и прекрасно, – сказала мама, когда я развернул у стены раскладушку. – Теперь у тебя своя комната. Доволен?

– Угу, – ответил я. – В комнате было много солнца, блестела свежая краска. И места много… Но я еще не знал, доволен ли я.

До приезда сюда мы жили в подмосковном городке. Мама работала на трикотажной фабрике и заочно училась в текстильном институте. А когда она закончила институт, ее пригласили работать сюда, в Сибирь, на камвольный комбинат. Маму на комбинате знали. Она там бывала в командировках и на практике.

Директор комбината очень звал маму, потому что у него не хватало специалистов по текстильному оборудованию. Он сам так писал: «Специалисты по текстильному оборудованию»… Я и не знал, что у маминой профессии такое длинное звание. Думал, она просто инженер.

– Лёнька, – говорила мама, – здесь, под Москвой, инженерами хоть пруд пруди. А там такая работа интересная. Комбинатище такой. Я даже и не знаю, что делать, Лёнька… – Она брала меня за плечи, поворачивала к себе и внимательно смотрела в лицо. Я тоже смотрел ей в лицо. Она красивая и совсем молодая. По-моему, она похожа на кубинских девушек. Знаете, на тех, которые вместе с мужчинами охраняют Кубу. Народная милиция. Их снимки часто печатают в «Комсомольской правде».

Мама держала меня за плечи и спрашивала:

– Что же нам делать, Лёнька?

Я говорил:

– Ну что ты меня уговариваешь? Я же согласен. Ну, конечно, едем…

Я говорил так, потому что не хотел, чтобы она волновалась. Ей нельзя было много волноваться. Но, наверно, голос у меня был не совсем веселый. И мама снова брала меня за плечи и снова поворачивала к себе.

– Понимаешь, Леня, там полегче жить будет. Зарплата хорошая. Директор двухкомнатную квартиру обещает. Разве здесь мы дождемся такой квартиры?

Я отвечал, что, конечно, не дождемся и надо ехать. И чтобы мама поверила, будто мне правда хочется ехать, я спрашивал:

– А у меня там будет своя комната?

– Будет! – смеялась мама. – Воображаю, какой кавардак ты в ней устроишь! – Она давала мне подножку и толкала меня на кровать, и я падал сразу же, потому что не хотел, чтобы мама боролась со мной. Ей это было вредно. Я падал и смеялся. Смеялся изо всех сил, чтобы она поверила, будто я очень рад.

А мне совсем не нужны были отдельная комната и город в Сибири. Мне было хорошо в нашей единственной комнатке, в деревянном двухэтажном доме, где я прожил все свои двенадцать лет и девять месяцев. Дом стоял на старой улице недалеко от железнодорожной линии. Кругом росли большие липы. Все время со свистом проносились электрички. Вечером их окна желтой цепью мелькали среди темных деревьев.

Раньше мне все это надоедало. Я мечтал о далеких путешествиях. Но ведь из самых долгих и далеких путешествий люди возвращаются домой. А тут надо было уезжать насовсем, и я понял, что очень люблю свой дом, свои липы и люблю, когда электрички с огнями проносятся через город. И самое главное – это было совсем точно – я знал, что нигде не будет такой школы, как наша – двадцать вторая, железнодорожная. И нигде никогда не найду такого друга, как Володька Соловьев. Это тоже точно.

Но я не спорил с мамой, ей нельзя было волноваться. И она сама знала, где ей лучше. Не оставаться же из-за меня…

В конце июня мы уезжали. Нас провожал Володька. Все вещи мы отправили багажом, с собой взяли только маленький новый чемоданчик и большой старый чемодан. Маленький я отдал маме, а большой, тяжеленный, отобрал у нее. А Володька отобрал у меня. Тогда я взял у мамы ее чемоданчик, и мы пошли на вокзал. По дороге мы весело разговаривали о всякой ерунде и смеялись. А когда подошел поезд, мне стало так тошно, что просто завыть хотелось.

Мы присели на чемоданы – мама на маленький, мы с Володькой рядом, на большой.

– Вот и все, – вздохнула мама и встала. И мы встали. Мама вдруг взяла Володьку за плечи, так же, как брала всегда меня, и поцеловала его в лоб. И сказала:

– До свиданья.

Володька пробормотал «до свиданья» и насупился. Потом протянул мне руку:

– Ну ладно… Ты пиши.

– Ага, – сказал я.

У Володьки была сильная рука. И он долго не отпускал мою ладонь

– Ты тоже пиши, – сказал я.

– Ладно, – ответил он.

Потом я сказал:

– Я Генке Лаврентьеву «Наследника из Калькутты» давал почитать. Он так и не отдал. Ты забери, пусть у тебя будет.

– Заберу… – Он посмотрел на потрепанный чемодан и спросил: – Замок-то держится?

– Держится… Мы с мамой на будущий год в гости приедем.

– Правильно.

Он еще раз протянул мне руку.

– Лезьте в вагон. Я вещи подам.

Мы поднялись в тамбур.

– Ну смотри, пиши, – снова сказал Володька с платформы.

– И ты, смотри, пиши.

– Пока.

– Пока.

Ударил колокол. Володька повернулся и пошел с перрона. Не стоять же ему и не махать рукой. Он шел, не оглядываясь, и скрылся за красным зданием вокзала.

Когда мы приехали, на вокзале нас ждала «Волга». Это директор комбината прислал. Так сказал пожилой шофер в соломенной шляпе. Он повез нас на квартиру. Дом был новый, и все жильцы там поселились недавно. Но у всех, конечно, были кровати, столы, стулья. А у нас ничего не было. Контейнер с нашими вещами, наверно, не доехал еще даже до Урала. Мы сходили в мебельный магазин, он был как раз напротив нашего дома. Там мы купили круглый стол и две раскладушки. Все равно нашей старой мебели не хватило бы на две комнаты да еще на кухню. Но больше мы ничего не стали покупать, потому что денег почти не осталось.