Лужайки, где пляшут скворечники - Крапивин Владислав Петрович - Страница 14

А когда сдал последний экзамен, спохватился: что-то долго она не звонит, не приходит. У Нитки телефона не было, звонила она всегда с автомата. Артем побежал к ней домой.

Дверь открыл Ниткин отец. Щетинистый, опухший, полупьяный. Из-за него выглядывала помятая тетка в вязаном, с прилипшим мусором, платье.

Артем сразу понял: что-то не так.

– Анита дома?

– Может, и дома, – ухмыльнулся папаша. Рыгнул селедкой. – Только дом у нее теперь не тут…

– А где?

– Тю-у… – опять усмехнулся он.

– Я спрашиваю: где?

– А чё ты орешь?.. Уехала вместе с братцем.

– Куда?

– Куда? – вдруг скривился он. – А ты поищи! У вас ведь, никак, любовь? А любовь – она сила. Она это… через все преграды… Вот и… преодолевай… – И захлопнул дверь.

– С-сука, – сказал в эту дверь Артем. И вдруг изо всех сил разозлился на Нитку. Похоже, у нее что-то случилось, но предупредить-то могла! Хотя бы звякнула перед отъездом.

Несколько дней ходил он, то маясь от беспокойства, то глотая обиду, то вдруг успокаиваясь: «Ну, уехала и ладно. Проживу… А что между нами было-то? Не невеста же…»

С этим странным, тяжелым спокойствием он уехал на летнюю практику, на раскопки в Юташскую степь, где под слоем впервые распаханной целины были найдены остатки неизвестной культуры. Когда-то стоял там город – ужасно древний и непонятно чей.

И было все. как мечталось: сухая земля курганов, черепки с таинственным орнаментом, запах полыни, черные ночи с белыми звездами, костры, гитара. Друзья-приятели… Только тревога нет-нет да и возвращалась.

А потом покрытый пыльным загаром пацан – велосипедист привез из ближнего поселка телеграмму для Артем Темрюка. Телеграмма была от тетки. Умерла мама.

Умерла она не от своей давней и привычной болезни, а от сердца. Внезапно…

И потянулось потом длинное, пустое, похожее на пролившийся черный клей лето. Жизнь в пустой трехкомнатной квартире, где висели в прихожей мамины пальто и плащ, где стояла на кухонном столе мамина чашка, где полосы солнца лежали на нетронутой, Аккуратно застеленной маминой кровати. Где в каждом пятнышке света, в каждом скрипе паркетных плиток чудилась мама…

Довольно скоро напомнила о себе «суровая жизнь», которой плевать было на тоску и потерянность восемнадцатилетнего студента-историка. Нужны были деньги: тратить их на хлеб и картошку, платить за квартиру и телефон, покупать башмаки и брюки взамен совсем истрепавшихся…

Нашлись советчики: продай-ка ты, Тёма, эту большущую квартиру, купи однокомнатную, по дешевке, а оставшихся денег хватит тебе не меньше, чем на все годы учебы. Спасаясь от тоски, Артем окунулся в эту торгово-обменную компанию. Маклеры, фирмы, юристы, продажа вещей и мебели, беганье по конторам за всякими справками. Квартира ушла к другим владельцам. Артему сулили другую, маленькую, плюс изрядную сумму. Даже выдали небольшой аванс. Остальные деньги обещали вручить в день его вселения на новую жилплощадь. Но в этот самый день оказалось, что жилплощадь принадлежит другим людям, которые очень удивились визиту Артема: они только что вернулись с дачи и слыхом не слыхивали, что кто-то продал их квартиру. Идите-ка молодой человек, пока мы не вызвали участкового…

Все документы оказались липовыми. Улыбчивых маклеров как ветром сдуло. Артем пошел в милицию. Там поухмылялись и сказали: не надо было подписывать бумаги о продаже, не проверив десять раз, кто есть кто. Теперь обращайтесь в суд, но «дружески» предупреждаем – дело гиблое.

Артему опять стало все равно. Он перебрался к тетке, отдал ей почти все деньги и стал жить, ни о чем не думая. В серой беспросветной пустоте. Начались занятия в университете, но Артем почти не ходил на лекции. Болтался по городу или целыми днями лежал на кровати. Когда принесли повестку, он не сделал ничего, чтобы избавиться от призыва. Да, вуз не государственный, и студентам не полагалась отсрочка. Но можно было все же протестовать, отбиваться. Может быть, и отбился бы, если бы очень постарался. Кое-кому удавалось. А Артем, к тому же, в очках… Но не было желания что-то делать. Наплевать. Пусть все идет, как идет. По крайней мере, не надо ни о чем думать.

Ну и пошло. Казарма, «деды», разбитые очки. Пару раз он вспомнил приемы дзю-до. Это не очень помогло: чего ты можешь со своими приемами один против дюжины? Помогло другое. Однажды, глядя в бесцветные глаза щекастого сержанта, Артем процедил: «Пойми ты, ублюдок – мне все равно, что будет со мной. А тебе, я вижу, твоя шкура дорога. Вот и делай вывод…» Тот вместе с «дедами» вывод сделал, жить стало малость полегче. Но очень скоро оказалось, что первогодок Темрюк подписал заявление. чтобы его добровольцем отправили в неспокойные южные края. Доказывать, что подпись фальшивая, Артем не стал. Подумал: «Хуже не будет». Только сказал один на один командиру взвода: «Сука ты все-таки, подпоручик». И тот ничего, стерпел.

А потом было… Ну, в общем все, что было. И госпиталь. И возвращение. И утренняя летняя улица. И визг затормозившего «москвичонка» – Нитка вскочила из машины, бросилась через дорогу:

– Тем!

Они успели только обняться – вот так, с маху, посреди улицы – и обменяться парой слов. Пожилой дядька в «москвиче» нетерпеливо давил на сигнал.

– Это наш начальник смены на фабрике, он взялся подвезти меня. Там у нас спецзаказ… Тем, давай в пять вечера у фонтана, где раньше! А?

– Ладно, Нитка! Обязательно!

А может, она замужем? А может, все, что было, давно уже не имеет значения? Да и что было-то? Детство… И эти объятия посреди улица – тоже память о детстве… И все же светлый зайчик прочно поселился в душе Артема. Этакая надежда на будущую радость…

7. 

Они сидели на бетонном ограждении квадратного бассейна с тремя каменными дельфинами посредине. Фонтан не работал. Он и раньше не работал – в те дни, когда Артем и Нитка назначали здесь друг другу свидания. Впрочем, это было чаще всего зимой, а тогда какие фонтаны! Дельфины сидели, нахохлившись, в снежных шапках. А сейчас на сухом дне – лепестки отцветающих яблонь и пивные пробки.

Нитка, в пестро-синем сарафанчике, с синей лентой на черных волосах, прижалась к нему голым поцарапанным плечом (совсем, как прежняя Нитка, еще там в, «Приозерном»). Глядя перед собой, сказала требовательно:

– Давай без охов и ахов. По порядку, каждый про себя, что с нами было. Сперва ты.

– Нет, сперва ты…

– Нет, ты…

Он рассказал. Про то, предармейское лето – подробно. Про армию – коротко.

– А теперь вот опять… нищий студент. А ты? Небось, замужем?

– Дурень…

– Ты же так пропала тогда. Нежданно-негаданно…

Плечо у нее дернулось, затвердело.

– Тем… не было выхода. Я была такая… вся не в себе… Кея схватила – и на вокзал. В Ново-Картинск, к бабушке. Куда деваться-то…

– А что случилось?

– Ну… он же совсем с ума сошел. Сперва не сильно приставал, будто играючи, а в ту ночь полез по-настоящему…

– Кто?

– Ну, кто… Отец.

– Как полез?

– Тем… ну, ты совсем дитя, да?

– Гад какой… – выдохнул Артем.

– Ну да… Тем, я тебе писала потом. Два письма. Ты, значит, не получил… А после уж не до писем стало, когда случился этот ужас…

«В этом ужасе ты и нужна была мне», – хотел сказать Артем, вспомнив безысходность похоронных дней. Только вдруг, как у мальчишки, намокли глаза.

– А теперь ты… значит, опять здесь?

– Отец завербовался куда-то на Север. Он развелся с той… ну, которая тогда была у него. И она отсудила у него квартиру.

– А где же ты теперь?

– В общежитии, на фабрике. У нас комната на двоих.

– С Кеем?

Нитка отодвинулась.

– Господи… Тем…

– Что? – сразу ахнуло в нем темное эхо беды.

– Ты же… ну да. Откуда ты мог про тот ужас знать…

– Нитка, что?!

Она заплакала сразу, взахлеб, с крупной дрожью. Прижалась опять.

– Нету Кея…

Вот так…