Лето кончится не скоро - Крапивин Владислав Петрович - Страница 19

Шурка выбрал место на повороте. Там на дороге была выбоина, и «мерседес» слегка тормозил, чтобы его гадское бандитское высочество, господина Лудова, не тряхнуло на заднем сиденье. И тогда – сквозь переднее и заднее стекла кабины виден был закат. А на фоне заката – голова в лисьей шапке. Между головами водителя и охранника на заднем сиденье. Секунды на полторы.

Только бы все совпало по мгновеньям! «Чирк, два. Три… цель на мушке! Огонь!» Правда, тут же водитель даст газ! И – на стрелка! Ну и пусть…

Шурка пасся на том перекрестке дней десять. Незаметно. Упрямо. Считал секунды…

Был уверен, что не ошибется.

И с этой уверенностью, с ощущением победы полетел от удара бампером в пустоту…

– Почему же я промахнулся? – Это он сам себя спросил. Но, видимо, вслух, внятно.

– Не знаю, Полушкин. Видимо, вы ошиблись в какой-то мелочи. Такое дело трудно рассчитать безупречно…

Он говорил Шурке «вы» и называл по фамилии.

Шурка спросил – вполне равнодушно:

– Я в тюремной больнице?

– С чего вы взяли?

– Ну, я же пытался убить…

Заросший бородой незнакомец ближе придвинул лицо:

– Вы в частной закрытой клинике. В очень частной и очень закрытой…

Шурка помолчал и сказал с оттенком горькой насмешки:

– Вы что же, прячете меня от милиции?

– Моя фамилия Гурский. Так меня и зовите. Не люблю здешнего обычая с именем-отчеством. И вас буду звать Полушкин. «Шурка» – неловко, «Шурик» – вы не любите, а «Шурчик» – не моя привилегия.

«Откуда он все знает?»

– Откуда я все знаю? Ну, не все, а кое-что… Об этом потом. А милиция вас не ищет. Всем известно, что бывший воспитанник интерната номер семь Александр Полушкин погиб при попытке неумелого покушения на бизнесмена Лудова…

Это «неумелого» задело Шурку.

– Неправда. Я долго готовился. Случайно не попал…

– Теперь это неважно.

«Для меня – важно», – подумал Шурка. Но не было смысла спорить. Он спросил о другом, без удивления, с капелькой любопытства:

– Если я погиб, то почему здесь? Тело должны были похоронить.

Ассистент Гурского за чащей разноцветных кабелей хмыкнул. Кажется, сердито. Гурский сказал бесцветным голосом:

– Ваше тело мы раздобыли в морге. Довольно сложным путем. Вы лежали там с расколотой головой и уже без сердца…

Весь этот разговор был в тот день, когда Шурка очнулся… Или уже потом? Сейчас не вспомнить. Все – как полустертая магнитная запись… Нет, не полустертая, а перепутанная. И фразы на ленте записаны монотонно, без выражения…

– …Вы лежали там с расколотой головой и уже без сердца.

– Почему без сердца? – Шурка не удивился даже этому. Спросил просто так.

– Сразу после катастрофы вас сделали донором. Надежды на спасение не было, и ваше сердце ушло на пересадку, другому мальчику. Он лежал при смерти, счет шел на минуты…

– Его спасли?

– Да.

В нормальном состоянии Шурка не разговаривал бы так. Было бы все, что угодно: страх, изумление, досада, негодование! И вопросы, вопросы! А сейчас он то ли был, то ли не был на свете. Остался от него словно один только голос. Без нервов, без ощущений. И этим голосом Шурка сказал со спокойным сожалением:

– Плохой выбор. Мальчик с моим сердцем долго не проживет.

– Почему же?

Без всякого драматизма, а просто как факт Шурка сообщил:

– Оно у меня измученное. Столько всего было…

Ассистент, которого звали Илья Кимович (а Гурский звал «Кимыч»), опять что-то буркнул в своем углу у аппаратов.

Гурский подумал.

– Я понимаю, Полушкин, о чем вы. Но все же оно молодое у вас, сердце-то. А воскресший организм мальчика, его душа дадут сердечным мышцам новые силы. Главное в ощущениях и переживаниях все-таки душа. А сердце – что? Аппарат для перекачки крови. Восстановится. Кстати, у вашего организма, а значит и у бывшего вашего сердца, повышенная способность к регенерации… Черепная травма ваша, кстати, ликвидировалась полностью… Эту способность к восстановлению тканей мы усилили. Вернее, она усилилась сама в процессе лечения. Возможно, это пригодится вам в будущем.

– В каком будущем?

– В вашем.

– А зачем мне будущее? – Это он опять же без выражения. Равнодушный такой вопрос.

– Я понимаю вас. Но вы еще почувствуете вкус к жизни.

«Зачем?» – опять хотел спросить Шурка. И вдруг (только сейчас!) холодком прошло по телу удивление. И даже испуг.

– А как же я сейчас… без сердца?

– Искусственное, – обыденным тоном отозвался Гурйкий. – Аппарат такой. Да вы не бойтесь, он надежный…

Шурка наконец старательно прислушался к себе. Кровь, кажется, толкалась в жилах. Чуть заметно, однако толкалась… По коже словно искорки пробежали. Шурка хотел двинуть рукой.

– Не шевелитесь, Полушкин. Пока рано.

– А когда будет можно?.. А что, я теперь так и буду с этим аппаратом?

– Нет, будет у вас сердце. Будет, Полушкин…

– Искусственное?

– Живое.

– Тоже… чье-то?

– Нет. Не «чье-то», а только ваше… Это особый разговор. Еще не время…

– А какое сейчас… время? Какое число?

– Сейчас, Полушкин, начало марта…

Шурка вытянул губы в трубочку и тихонько свистнул. И уснул…

Еще через пару дней Шурка стал замечать, что не совсем равнодушен к жизни. Кое-что доставляло удовольствие. Например, когда Гурский давал глотнуть из тюбика сладкой молочной кашицы. Или тихонько массировал Шуркины руки и ноги… Вообще нравилось, когда приходил Гурский. В его заросшем лице, в синих глазах всегда было спокойное веселье,

Илья Кимович нравился Шурке меньше. Костлявый, лысый, с клочками волос на висках, с натянутой кожей на худом лице. Не поймешь даже, старый или молодой. В глазах его всегда было недовольство (может быть, и притворное). Держался он так, словно ни в чем не разделял добрых надежд Гурского. Однако никогда не спорил открыто. Делал все, что скажет Гурский. Шурке тоже говорил «Полушкин», но обращался на «ты».

Помимо удовольствия ощущал Шурка иногда и досаду. Порой от того, что вовремя не подставили «утку». Порой от излишне яркой лампы. Но чаще всего – от мысли, что не попал в Лудова.

И Гурский это знал.

Однажды он сказал:

– Ну, а чего бы вы добились, если бы застрелили его? Была бы еще одна смерть. Добавили бы еще одну каплю к той критической массе зла, которая накопилась на Земле.

– Это не зло. Наоборот. Я хотел отомстить.

– Извечное земное заблуждение, будто местью можно что-то исправить. А получается все к худшему.

– Если бы вы знали папу… – сказал Шурка и вдруг заплакал. По-настоящему, горько, как в прежние времена.

Быстро подошел Кимыч. Они с Гурским переглянулись. Кимыч кивнул:

– Значит пора…

И Шурку будто выключили.

Он очнулся в обычной кровати. Под обычным одеялом. На стуле, рядом с постелью, лежали поношенный школьный костюм и клетчатая рубашка.

На другом стуле сидел Гурский. Улыбался сквозь кудрявую светлую шерсть.

– Разрешаю вам, Полушкин, подрыгать ногами и руками.

Шурка осторожно подрыгал.

– Отлично. А теперь… что бы вы хотели?

Шурка подумал и честно сказал:

– Котлету. С картофельным пюре.

Скоро он стал ходить. Но чаще лежал в кровати и читал.

Простые книжки. Сказки о Братце Кролике или о Волшебнике Изумрудного города. Спокойно так читал, со средней долей интереса. Иногда появлялась мысль: «А что же дальше?» И быстро исчезала. Может быть, Гурский отгонял ее каким-то гипнотическим средством.

Гурский приходил каждый день (впрочем, дней-то этих было четыре или пять). Иногда они говорили о пустяках. Потом поругались. Шурка спросил, не знает ли Гурский, куда после покушения девался самодельный пистолет.

– Понятия не имею! Зачем он вам?

Шурка посмотрел в упор: вы еще спрашиваете!

Гурский рассердился. При Шурке – первый раз. Синие глаза стали почти черными.