Колыбельная для брата - Крапивин Владислав Петрович - Страница 11

Женька послушно направилась к двери, но с порога обиженно сообщила:

– Если хочешь знать, я не ябедничать пришла. Просто Ева Петровна сказала: если родители не пойдут, пусть Векшин сам явится за своим портфелем.

– Уже бегу. Изо всех сил.

– Теперь-то уж ни к чему, раз твой папа зайдет…

Кирилл с сомнением посмотрел на Женьку.

– Ты думаешь, папа потащит мой портфель?

– А… не понесет?

Кирилл пожал плечами:

– У него, по-моему, свой тяжелый.

– А что ты будешь делать?

– Ничего не буду, – честно сказал Кирилл. – Пусть Александр Викентьевич делает. Он ведь отобрал.

Женька долго и недоверчиво смотрела на Кирилла. Потом открыла рот, но Кирилл показал кулак: молчи!

торопливо начал он.

Было, однако, поздно. Антошка взревел на высоких нотах, сделал паузу и начал выть, не умолкая.

Теперь оставалось последнее средство. Кирилл выпрямился, опять покатал туда-сюда кроватку и решительно пропел вступление. Антошкин рев сделался в два раза тише. Кирилл начал первый куплет. Антошка еще сбавил звук и наконец совсем притих. Будто понимал суровые слова о грозе и последней дороге…

Второй куплет Кирилл пел тише и сдержанней. Антошка начал засыпать под печальный, но решительный мотив. Когда песня кончилась, он посапывал, как до прихода Женьки.

Кирилл поднял глаза от кроватки и только сейчас вспомнил про Черепанову. Она стояла у косяка и странно смотрела на Кирилла. Хотела что-то спросить, но он приложил палец к губам. Н а цыпочках прошел мимо Женьки в другую комнату. Здесь было их с отцом государство.

Женька вошла следом и прошептала:

– Это что за песня?

Кирилл усмехнулся:

– Колыбельная для брата… Закрой дверь, а то опять разбудишь.

Женька послушалась и снова спросила:

– А все-таки… откуда эта песня? Кто сочинил?

– Много будешь знать… – буркнул Кирилл. Сел к столу и взял том Конан Дойля с рыцарским романом "Белый отряд".

Женька не стала обижаться. Опять сказала:

– Ты хорошо поешь. Зря ты не ходишь в хор.

– Вам же Ева Петровна объяснила: из ложной принципиальности и глупого упрямства.

– Ну и правильно объяснила… Все назло делаешь. Волосы зачем-то отрастил, а они тебе вовсе даже не идут.

– Ну уж это ты врешь! – Кирилл вместе со стулом повернулся к Женьке. – Волосы как раз "идут". Они мне уши закрывают. Уши-то у меня как у слона!

– Глупости какие!

Кирилл сказал с чудовищно серьезным видом:

– Совсем не глупости. У меня из-за них такая душевная драма была в третьем классе…

– Какая драма? – удивилась Женька.

– Повторяю: душевная. В театре. Я тогда первый раз в театр пошел самостоятельно, один. – Кирилл поднял к потолку глаза. – Ах, какой я был красивый! Красная рубашка в белый горошек, белый галстучек. Первые в жизни расклешенные брюки, ковбойский ремень… Весь театр на меня смотрел и ахал…

Женька тихо засмеялась, присела на уголке дивана.

– Не смешно, – печально сказал Кирилл. – Больше всех смотрела девочка. Очень красивая девочка, с черными глазами. Я потом таких красивых ни разу не видел… Ходила с мамой по фойе и все на меня поглядывала. А потом в зале на меня оглядывалась… Ну, и я тоже. Забилось мое бедное сердце.

– Ты будешь писателем, Кирилл, – сказала Женька.

– Я буду парикмахером и никогда не стану коротко стричь детей…

– Ну а что дальше?

– Дальше? Тяжело вспоминать… Ну, ладно. Кончился спектакль, они одеваются, а я кручусь рядышком, будто нарочно. И вдруг она маме говорит громким шепотом: "Посмотри, какие у мальчика громадные уши…"

Кирилл сделал траурное лицо и замолчал.

– А потом? – с улыбкой спросила Женька.

– Что "потом"… Пришел домой, сорвал галстучек и хотел отрезать себе уши. Но все ножи оказались тупые. Тогда я поклялся до гроба ненавидеть девчонок. А на сердце до сих пор трещина… Вот такие дела, товарищ председатель совета отряда…

Он думал, что Женька улыбнется, но она сидела с опущенной головой и машинально наматывала на палец русую прядку. Потом все же улыбнулась, но как-то не так. Слишком задумчиво. Исподлобья глянула на Кирилла и вдруг сказала:

– А какие мы смешные были тогда… Между прочим, в третьем классе я в тебя целый месяц была влюблена…

Кирилл вдруг почувствовал, что сейчас покраснеет. Однако взял себя в руки.

– Что же ты молча страдала? Счастье было так возможно… Хотя что ты во мне нашла? Я был заикой.

– Дурак ты был, – со вздохом сказала Женька. – И сейчас дурак.

"Сама", – хотел сказать Кирилл и вместо этого неожиданно спросил:

– Слушай, Черепанова, ты в самом деле думаешь, что я украл кошелек?

Она стала розовой, как ее гольфы и бантики на платье.

– Что ты глупости говоришь…

– Тогда зачем пришла? – тихо и серьезно спросил Кирилл. – Чтобы дураком назвать?

– Ну, раз Ева Петровна послала… Разве лучше, если бы кто-нибудь другой пришел? Могли столько наговорить…

– Ну и пусть. Мне все равно.

– Кирилл! – удивленно сказала она. – Ты, что ли, нисколько не боишься неприятностей с родителями?

Кирилл посмотрел на Женьку спокойно и снисходительно:

– Подумай сама, чего мне бояться, если я не виноват? У меня, слава богу, нормальные мама и папа, а не людоеды и не пугала.

– Ева Петровна скажет…

Кирилл перебил:

– Что скажет? Если все на свете Евы Петровны будут говорить, что я жулик, родители все равно не поверят. Они-то меня с пеленок знают.

– Она скажет, что ты грубил.

– Не грубил, а спорил. Меня вором называют, а я должен соглашаться?

– А что тебе мама сказала, когда ты… ну, рассказал про это?..

– Что она сказала? – Кирилл поднял глаза к потолку. – Ну… она сказала: "Кирюша, не забудь, что на плите кипит молоко… Соску вымой кипяченой водой… Не скучайте, я скоро приду…" Она в самом деле скоро придет. Подожди.

Женька встала.

– Зачем ждать? Я пойду…

– Как вам угодно, сударыня, – сказал Кирилл и вдруг почувствовал: не хочется ему, чтобы Женька уходила. Конечно, ничего особенного, но… лучше бы еще посидела. Наверно, просто скучно одному.

И он не огорчился, когда Женька обернулась на пороге и спросила:

– А это что за корабль? На фотографии…

Над письменным столом висел большой, тридцать на сорок, снимок. "Капитан Грант" был сфотографирован с кормы. Из-под ахтерштевня вырывалась бурная струя. В гакабортном фонаре искрилось солнце. Верхушки мачт не вошли, зато нижние половины парусов – с люверсами, шнуровкой на гиках, блоками и частыми швами получились рельефными, как на стереоснимке. Полотно туго выгибалось под ветром.

Алька Ветлугин, сидя на планшире, выбирал гика-шкот. Валерка был у бизани – из-за гакаборта торчала его голова. Юрок не было видно – они сидели низко. Саня стоял на палубе рубки, вцепившись в ванты, а Митька-Маус, как всегда, устроился на носу, у бушприта, над которым вздувались кливер и стаксель.

А Кирилл стоял у штурвала. Чтобы сделать снимок, Дед окликнул его с лодки, и Кирилл оглянулся. Лицо его было сердитым: рулевого не следует отвлекать на таком ходу, да еще перед поворотом…

– Это ты где? – опять спросила Женька. – Это по правде?

– А что, по-твоему? Декорация в драмкружке?

– Ну… я просто спросила. Это какой корабль?

– Крейсерский парусник типа "гафельный кеч" с бермудской бизанью и треугольным гаф-топселем, который в отличие от рейкового топселя крепится фаловым углом непосредственно к топу грот-стеньги, – отрапортовал Кирилл. – Все ясно?

Женька моргала.

Кирилл усмехнулся и продолжал:

– Водоизмещение одна и две десятых тонны, ход к ветру до сорока пяти градусов, район плавания неограниченный, крейсерская скорость около восьми узлов.

Насчет района плавания и скорости он подзагнул, но Женька все равно, конечно, ничего не поняла.

– Какой красивый. А кто его построил?