Колесо Перепелкина - Крапивин Владислав Петрович - Страница 26

Потом он долго выхаживал Крошкина, а со Степаном вел ежедневные воспитательные беседы. И у кота, видимо, проснулась совесть. Он перестал думать про воробья, как про добычу (да и больно надо, мяса все равно никакого, только перья да кости!). В конце концов они привыкли друг к другу и стали приятелями. Бывало, что даже угощались из одного блюдца жареной рыбой или гречневой кашей. Кот подгребал пищу растопыренной лапой, а воробей тут же клевал крошки.

Но иногда они все же ссорились. Начинал обычно Крошкин. Усевшись под потолком награждал кота сварливым чириканьем.

– Старое поминает, – объяснял Акимыч. Он утверждал, что понимает разговоры воробья и кота. – Говорит: «Сейчас-то ты ласковый, мур-мур, а помнишь, как мне в спину чуть все зубы не воткнул? У меня с тех пор каждую пятницу сердечные приступы и неожиданная икота. Воробьихи пугаются, не могу ни с одной познакомиться. Вместо «чик-чирик» получается «чир-ик-ик», а это по-воробьиному даже неприлично сказать, что такое…»

Вася, сидя на стариковой койке, от смеха взлягивал ногами.

– Мр-р-мя… – недовольно реагировал на упреки Степан. Акимыч переводил:

– Говорит: «Сколько можно про одно и то же! Ты, – говорит, – влетел без всякого предупрежденья, а я что должен? Я же кот, а не мышонок, у меня природный охотничий инстинкт!» А Крошкин ему: «Вот от того на Земле всякое свинство и случаются, что никто не хочет свои инстинкты держать под замком…»

Степан возражал, что никакого свинства не было. Ведь не свинью он хотел сцапать, а воробья. Значит, в крайнем случае – «воробьинство». Крошкин, однако, заявлял, что свинство всегда свинство, независимо от размеров добычи.

– Да ладно тебе, Кроха, – урезонивал воробья старик. – Ведь Степа давно осознал…

Вася однажды вспомнил:

– У нас в классе есть Шурик Кочкин, а у него крыс Вовчик. И этот Вовчик живет дома с котом Тимофеем как брат родной. Даже спят вместе. Потому что Тимофея взяли в дом котенком, когда Вовчик был уже пожилым. Котенок же не будет охотиться на большущего крыса, вот и привыкли друг к другу. А теперь Тимофей вот такой зверь, громадный и пушистый. Красавец… – Вася глянул не Степана и торопливо добавил, чтобы тот не обиделся: – Степа тоже красивый…

Но Степан, по правде говоря, вовсе не был красивым. Пыльно-серый обшарпанный кот бродячего вида. Вася иногда думал: уж не тот ли это кот, который повстречался ему сперва в джунглях на пустыре, а потом у мусорного бака? Наконец Вася решился. Рассказал об этих встречах старику и попросил:

– Акимыч, узнайте у Степана: он это или не он? Вы ведь умеете говорить с ним!

Акимыч поговорил и сообщил:

– Степа отвечает уклончиво: может, он, а может, и не он. Такая уж хитрая у котов натура.

Вася вздохнул и почесал у Степана за ухом.

– Мр-мя… – дипломатично отозвался тот.

С Крошкиным было проще, он сразу признал Васю за своего. Садился на плечо и на голову, чирикал что-то неразборчивое, но дружелюбное. Иногда на «Богатырь» залетали и другие воробьи, галдели в листьях березы. Но Крошкина Вася узнавал среди них сразу: у того на затылке торчал хохолок. Видимо, весною перышки как приподнялись от всяких страхов, так больше и не опустились…

Крошкин был на пароходе просто жильцом. А Степан считался на службе. Каждые сутки он нес ночную вахту. Устраивался под судовым колоколом и одним глазом дремал, а другим чутко следил: нет ли злоумышленников. Если кто-то появлялся на берегу и, вроде бы, хотел переправиться на пароход (вброд иди по тросу). Степан когтями дергал рында-булинь: бом-м! И Акимыч просыпался и выскакивал из каюты с заряженной пищалью…

А еще Степан любил слушать, как Филипп играет на гитаре. Садился у него под боком, сладко жмурился и шевелил загнутым кончиком тощего хвоста.

Вася тоже любил слушать гитарные переборы. Но его беспокоило то, что день ото дня струны звучали все печальнее. Вася догадывался, в чем тут дело.

Однажды он оказался в рулевой рубке один (Филипп зачем-то ушел на берег). Там стояли на палубе повернутые к стенке холсты. Филипп не любил, когда смотрят его работы без спросу. Но сейчас Вася не выдержал и повернул к себе ближний холст: вдруг на нем уже готовая (или почти готовая) картина «Мальчик и музыка»?

Но там был портрет.

Портрет девушки. Вася сразу узнал светловолосую Олю, которую видел с Филиппом на Каменном спуске. Оля знакомо улыбалась, и волосы ее будто шевелились.

Все стало ясно.

В тот же день Вася прямо спросил Акимыча:

– А что, Филипп влюбился, да?

Акимыч развел руками:

– Такая вот ситуация. Что поделаешь, парень он молодой, пришла пора…

– А почему грустный-то? Она его не любит, да?

– Непонятная история. То, вроде бы, встречаются нормально, а то не ладится у них… Филипп говорит: не хочет она, чтобы он провожал ее до дома, будто скрывает что-то. Живет она в каком-то Барашковом переулке, в доме номер девять, но ни разу не разрешила, чтобы Филя ее проводил до калитки. Или даже до этого переулка… Говорит: если хочешь, найди мое место– жительство сам, в одиночку…

– Кокетничает, – понял Вася.

– Похоже, что так. А Филя никак этот Барашков переулок найти не может, и никто не знает, где такой… И решил Филя, что о н а дразнит его. Не принимает, как говорится, в всерьез. «Потому что, – говорит, – я коротышка, а она меня выше на полголовы и красавица. Зачем я ей нужен такой…»

– Зато он талантливый!.. Неужели она такая дура? И никакая не красавица, только волосы красивые…

– То-то и оно… А Филя в свою очередь чем плох? Борода что надо и глаза как у принца. А рост… подумаешь! Я ему говорю: знаменитый художник Борисов-Мусатов был горбун, а любовь его не обошла, потому что была в нем настоящая душа живописца. А француз Тулуз-Лотрек, великий импрессионист! Совсем уродливой был внешности, а женщины тоже по нему страдали… Разве дело в росте?

– А Филипп что?

– Что-что… – вздохнул старик. – Мается, сам видишь. Последние дни вообще бродит где-то с утра до вечера, а то и не ночует. Или ищет этот окаянный переулок, или просто ходит с головой ниже плеч… Нынче сказал, что опять ночевать не придет. «Пойду, – говорит, – к друзьям-приятелям в общежитие свое горе утешать… А мне снова одному ночь коротать. Раньше-то мне это было в привычку, а теперь как-то скучно одному…

– Акимыч, а давайте я приду к вам ночевать! – осенило Васю. – Мама и папа как раз уезжают на два дня к знакомым в Кобылкино, хотели и меня взять, да я уперся, потому что они говорят: не надо с Колесом. Значит, их сегодня не будет, а тетя Тома отпустит!

Здесь надо отметить одну деталь, о которой не было случая сказать раньше. Дело в том, что Акимыч и тетя Тома были давние знакомые. В прежние годы тетя Тома была медсестрой плавсостава и несколько лет ходила в рейсы на разных речных судах, в том числе и на «Богатыре». Родителям Вася о своих пароходных знакомствах не рассказывал (потому что будут лишь охи, расспросы, запреты и опасения), а тете Томе однажды признался. Она обрадовалась, когда узнала, что Вася подружился с Акимычем.

– Передавай привет старику. Он человек с понятием, положительный.

Уезжая в гости, мама и папа, как обычно, поручили Васю тети-Томиным заботам, и она, конечно, не спорила, когда он попросился ночевать на «Богатыре».

– Я тебе гостинец дам для Акимыча, баночку земляничного варенья, вечером и попьете чайку.

На берегу Вася проявился уже в сумерки.

Лето перевалило на вторую половину, вечера сделались темнее. После полуночи небо становилось совсем черным, и густо высыпали звезды. Но и сейчас уже было похоже на ночь. Из-за облака выкатилась улыбчивая луна, раскатала по воде среди камышей серебристо-чешуйчатую дорожку. Этому очень обрадовались лягушки, начали веселую перекличку. «Теперь будут орать до утра», – снисходительно подумал Вася.

Сильно пахло осокой, в воздухе висела болотистая прохлада, Вася подышал на ладони, потер локти и ноги. Окно стариковой каюты уютно светилось. Вася представил, как они с Акимычем в тепле будут пить чай, ложками есть варенье и беседовать о всяких жизненных вопросах. Он снял с Колеса шину. Вообще-то у Акимыча была плоскодонка, он и Филипп на ней добирались до берега и обратно. Однако Вася лодкой никогда не пользовался. На Колесе по тросу – это пять секунд (для того, кто умеет, конечно).