Хронометр (Остров Святой Елены) - Крапивин Владислав Петрович - Страница 52

Настроение Курганова было непонятное, и Толик не решился сразу говорить о третьем экземпляре. Он оставил его в сенях – незаметно сунул за кадушку у дверей. И сразу подумал, что это глупо: Арсений Викторович мог заметить папку, еще когда отпирал дверь. Теперь спросит: “Что ты мне принес?”

Нет, ничего он не спросил. Кивнул на табурет:

– Садись… – И сам тяжело сел на заскрипевшую кровать.

В непонятно-беспокойном молчании Толик оглядывал комнату. Все было как раньше: солнечно, просторно. Смотрел со стены Крузенштерн, привычно стучал хронометр. И все же чувствовалось что-то неуютное. Толик скоро понял что! Пахло остывшими углями и золой. И точно – в камине чернели головешки и светлел серый пепел. Из-под пепла блестело стеклянное донышко. Наверно, Курганов не спал ночь, сидел у огня. Может, не давали покоя всякие мысли? О дочери Лене вспоминал, которая не пишет? Или разные тяжелые случаи из своей жизни? Толик догадывался, что случаев таких было немало.

Словно услыхав мысли Толика, Курганов сказал глуховато:

– Ты на меня не обращай внимания, сегодня я такой… невыспавшийся и хворый. Видно, стариковская бессонница…

– Я понимаю, – кивнул Толик. Догадка его оказалась правильной, и от этого тревога за Курганова сделалась меньше.

– Что ты понимаешь? – ласково и грустно улыбнулся Курганов.

– Ну, когда не спится и мысли разные… Как колючая проволока в голове.

– Господи, а у тебя-то с чего? – тихо сказал Арсений Викторович.

– А из-за всего… Это трудно… Я не знаю, как сказать.

– А ты скажи, как получится. Как думаешь…

– Но… я думаю совсем глупо, – жалобно усмехнулся Толик.

Курганов молчал.

– Ну, совсем глупо, – прошептал Толик. – Мне такое кажется… Будто я виноват, что Головачев застрелился.

Курганов мигнул. Нахмурился. Потискал подбородок.

– Это не глупо. Так бывает… Может быть, ты и в самом деле в чем-то виноват?

– Ну… в чем-то, наверно… – насупленно признался Толик (раз уж пришло время признаваться!) – А Головачев-то при чем?

– Кто знает… Может быть, твоя вина похожа на его вину?

– На его вину? А разве он виноват?

– А разве нет? Ты подумай. И про него, и… про себя.

– Я и так все время думаю, – пробормотал Толик. – Я запутался. Можно, я расскажу?

Курганов кивнул. И Толик рассказал все, что с ним случилось в походе и потом. Иногда он просто давился от стыда и замолкал. Курганов не торопил. И было слышно, как тикает хронометр. От его уверенного стука делалось легче, и Толик продолжал. И проговорил в конце концов:

– Ну вот, видите… до чего я докатился…

Курганов опять потискал желтыми пальцами подбородок.

– Не буду я тебя успокаивать. Ты виноват, сам это знаешь… Но ты скорее перед собой виноват, чем перед ребятами.

– Почему?

– Потому что робингуды твои тебя не удерживали. Никто ведь не говорил: “Оставайся, нам с тобой будет лучше”. Верно?

– Олег сказал. “Кто хочет, пусть идет…”

– Ты и ушел…

Толик выдавил, запинаясь от беспощадности к себе:

– Да… Но я же не потому, что он сказал… Я… потому что я струсил.

Курганов обошел Толика, встал сзади. Большую ладонь положил ему на темя.

– Не только поэтому… Потому, что ты был один.

– Один? – Толик удивленно шевельнулся.

– Конечно. Между ребятами и тобой трещина прошла… Как у Головачева между ним и другими моряками. Видишь, он тоже… ушел. Ты – домой, а он – насовсем.

– Но он же не из-за трусости. Из-за обиды. Вообще… из-за горя своего.

– А другим он своей смертью сколько горя принес! Товарищам своим, родителям, братьям… Ты спрашивал: в чем его вина? Вот в этом. В том, что он сделал непоправимое … Ты, Толик, запомни одно: самая страшная беда, когда человек делает непоправимое. Такое, что уже не исправишь. Этого надо бояться больше всего… Понял?

Толик не знал, понял ли. Насчет непоправимого, кажется, понял. А насчет Головачева и себя?.. Что у них одинакового? Что сделал он такого, чего совсем нельзя исправить? Может, Курганов считает, что он, Толик, законченный трус и дезертир?

Толик так и спросил горьким и стыдливым полушепотом:

– Значит, я… совсем?

Рука Курганова дернулась, он отозвался почти испуганно:

– Да что ты, малыш! У тебя все поправимо.

– Как поправимо? – вздохнул Толик. – Мне к робингудам теперь все равно дороги нет…

– Я не про это. Я про характер. Ты, по-моему, трусить больше никогда не будешь, у тебя теперь зарубка на характере.

– Я не знаю, – опять вздохнул Толик.

– А я знаю, – возразил Курганов и отошел к столу… – Я в тебя, Толик, верю. Недаром ты такие славные стихи написал… Я вот оставил тебе на память…

С верхней полки он взял листок, протянул Толику. Толик встал с табурета. Лист был началом повести – первая страница первого экземпляра.

– А… как же вы без него? Разве вам не надо?

– Мне уже ничего не надо, – глухо сказал Курганов и отвернулся к окну. – Сжег я все к чертям…

– Зачем?! – выдохнул Толик.

Спина Курганова сердито дернулась под обвисшим свитером.

– Потому что прочел перепечатанное свежими глазами. И понял: все чушь и мура… Кроме твоих стихов… Ну и вот…

Толик посмотрел на камин. На пепел и угли.

– Оба экземпляра сожгли? – шепотом спросил он.

– Да! И черновик! – раздраженно ответил Курганов. – Чтобы больше не мучиться… Зачем оно, беспомощное бумагомарание? Бред!

– Не бред! Это хорошая повесть!

– Чушь…

– Нет, хорошая. Зачем вы…

Курганов сел к столу, охватил голову растопыренными ладонями. Тихо сказал:

– Хорошая, плохая… Теперь, слава богу, никто решать не будет. Нету “Островов в океане”.

Толик смотрел сумрачно и строго.

– Вы теперь сами жалеете, что сожгли…

– Да, – неожиданно обмякнув, согласился Курганов. – Жалею. Столько лет потратил. Смысл в этом видел… И вот – ударило в башку. Тоже, безумный гений нашелся! Николай Васильевич Гоголь… Но все равно правильно. Она бы меня не отпустила, эта писанина, измучила бы до смерти. А я уже не могу…

– А без нее… можете? – спросил Толик негромко, но жестко.

Курганов посмотрел на него исподлобья. Блестящие голубые глазки его тонули в морщинистых впадинах. Он сказал с беззащитностью:

– Ты меня будто добить хочешь. Толик, ты зачем так?

– А вы зачем так ? Сами говорите, что нельзя делать непоправимое! А что сделали? Все равно что в себя выстрелили!.. Как бы вы жили, если б не остался третий экземпляр?

Курганов некрасиво приоткрыл рот и, грудью ложась на стол, весь потянулся к Толику. Молча. А в глазах – тоска и просьба о чуде. Обжегшись этим взглядом, ужаснувшись – “Что же я его мучаю?!” – Толик метнулся в сени и ворвался в комнату с папкой. Курганов потянул к ней похожие на грабли пальцы, и лицо его умоляло: только не обмани… Но Толик отшатнулся.

– Нет! Сначала дайте честное слово, самое страшное… что не сожжете больше. Поклянитесь чем-нибудь…

Курганов с облегчением уронил на стол руки.

– Чем хочешь.

– Жизнью своей, – жалобно попросил Толик.

Курганов сказал, слабо улыбаясь:

– Толик… мне моя жизнь – что! Я твоей клянусь, если веришь: никогда не сожгу .

Толик положил папку на край стола. Курганов дотянулся, оборвал тесемки, стал лихорадочно перекидывать листы. Уронил их, медленно вздохнул, уперся в стол руками. Согнувшись, смотрел на Толика. Лицо Арсения Викторовича, пожалуй, не было счастливым. Оно было серьезно-торжественным:

– Феникс… – проговорил он.

– Что? – растерянно пробормотал Толик.

– Птица Феникс. Она сгорает, а потом возрождается из пепла. Живая. Слышал такую легенду?

– Не… – сказал Толик. – Арсений Викторович, вы теперь берегите повесть. Единственный экземпляр ведь.

– Обещаю… А правду я говорил: Толик Нечаев приносит мне счастье… – Наверно, хотел Курганов улыбнуться, но лицо скомкалось, он закрыл его ладонями и быстро сел.

Толик впервые увидел, как плачет взрослый мужчина.