Голубятня на желтой поляне - Крапивин Владислав Петрович - Страница 71

Лётчик поморщился и спросил:

– А чем?

Андрюшка стал разматывать на колене синюю тряпицу.

– Маленькая, – сказал Лётчик.

– У меня есть платок, – торопливо сообщил мальчик. Платок ему в карман всегда клала мама, и там он лежал неделями чистый и нетронутый.

– Какой воспитанный ребёнок, – сказал Андрюшка почти без насмешки.

– Можно быть воспитанным, когда мама и папа… – заметил Лётчик. – Давай платок.

Они положили платок мальчику на глаза, а сверху плотно обмотали Андрюшкиным бинтом.

– Не вздумай подглядывать, – очень серьёзно сказал Андрюшка. – Худо будет.

– Не вздумаю. Честное слово.

– Честное слово ты маме давай. А с нами не валяй дурака, – проговорил в наступившей для мальчика темноте Лётчик.

– Я ни разу не нарушал честного слова, – обиженно отозвался мальчик.

– Ну и… пошли, – сказал Андрюшка.

Они взяли мальчика за локти твёрдыми горячими пальцами. Повели сквозь сухую траву, торчащую у стены…

Скоро под ногами оказались крутые ступени из холодного ноздреватого камня. Пахнула навстречу влажная землистая прохлада. С глаз убрали повязку.

Подземная комната была похожа на внутренность перевёрнутой ступенчатой пирамиды. Высокие брусчатые ступени уходили вниз и смыкались квадратом вокруг небольшой площадки. Там, на площадке, горел ярким светом круглый корабельный фонарь. Кажется, масляный. Он снизу вверх бросал жёлтые лучи на мальчишек и на камни.

Мальчишек было человек семь. Они сидели на средних ступенях. Сидели, как люди, которые у себя дома. И удивлённо смотрели на мальчика.

– Вот… – произнёс Андрюшка с виноватой ноткой.

– Шпиона привели, – разъяснил Лётчик.

– Я не шпион, – сказал мальчик.

На него смотрели молча.

Среди сидевших только трое были в лицейской форме. Остальные кто в чём. Это и понятно, если говорить по правде. Морской лицей уже не был морским лицеем. Старшие ребята – курсанты в штурманских куртках с якорями – ещё изучали навигацию и морское дело, проходили практику на рыболовных и пассажирских судах, а потом получали капитанские свидетельства. А младшее отделение давно превратилось в обыкновенный приют. Сюда направляли мальчишек, оставшихся без родителей во время военных стычек между Берегами. Подбирали тех, кто бродили по дорогам беспризорные и голодные. Впрочем, были и такие ребята, которых привезли родители – некоторые отцы и матери думали ещё, что здесь ребята получат профессию и "научатся порядку".

В казематах, переделанных под спальни для четырёх человек, теперь жили по десятку и больше. И вместо полусотни младших воспитанников – подтянутых, знающих устав мальчиков, одетых в блузы с голубыми воротниками, – на крепостной двор каждый день после занятий вываливалась кипящая и пёстрая мальчишечья толпа.

Отец мальчика говорил:

– Рынок, а не школа. Как можно их учить, если даже не помнишь всех по именам? Да многие и не отзываются на имена, привыкли к прозвищам…

Сюда попадали мальчишки с обоих берегов. Они сколачивались в группы наподобие маленьких партизанских отрядов. Между отрядами шла скрытая, но постоянная война. Иногда она вспыхивала короткими кровавыми схватками, в которые боялись вмешаться учителя и надзиратели. Дрались обычно младшие. Между старшими вражда была сдержанной. Зато у старших случались дуэли – честные и жестокие. Потом курсантское отделение перевели из форта в казармы береговой охраны и дуэльный обычай перешёл к младшим. Однако здесь обошлось без крови, и скоро всякая стрельба прекратилась.

Рассказывали, что Музыкант отказался стрелять в противника и бросил на камни пистолет.

– Трус! – сказали ему и те, кто были за него, и те, кто были против.

– Мы тебе знаешь что сделаем в спальне… – сказали те, с кем он жил в одном каземате.

– Дурачьё, – сказал Музыкант. – Был бы я трус – не отказался бы. Мне в него пулю всадить – дело не хитрое… – Он кивнул на щуплого гордого мальчишку, которым стоял на другом конце площадки, спрятанной в прибрежных скалах. – А умирать легко? Кто-нибудь пробовал? Хоть разок? А? Давайте постреляем друг друга, а они пусть радуются.

– Кто "они"? – спросили его.

– Вот и я хочу знать – кто? Из-за кого вы все здесь? Кто стравливал Берега? Кому это было надо? И зачем? Ведь никто даже не знает, за что воевали…

– Тебе не понять, ты сам не знаешь, с какого ты берега, – сказал старший из мальчишек.

– Я знаю, с какого берега. С хорошего, – сказал Музыкант. – Там у нас…

Но тут все услышали странные звуки, будто кто-то захлёбывался и кашлял. Это на другом конце площадки щуплого мальчишку тошнило от запоздалого страха смерти.

– Сопляки, – сказал Музыкант, хотя многие были старше его. Поднял и бросил в море пистолет. На глубину.

– Пистолет-то не твой, чего кидаешься, – хмуро сказал старший мальчишка.

– Вы же храбрые, достаньте, – презрительно ответил Музыкант. – Прыгните вон оттуда! – Он показал на скалу, напоминавшую шахматного коня. Высота была метров десять. – Ну?..

Он посмотрел на каждого по очереди, сплюнул и полез по каменной "гриве коня". И сверху прыгнул. Прыгнул, не сняв свою странную форму с непонятными нашивками и потрёпанным аксельбантом.

Пистолет он, правда, не нашёл. Но он прыгнул…

Впрочем, кто знает? Может быть, это был просто рассказ. Про Музыканта много чего рассказывали. Он появился в лицее прошлой весной – сумрачный, молчаливый, ничего не знающий. Не знал даже, с какого он берега, и это было совсем невероятно. А может быть, он что-то скрывал… Был он нелюдимый, но не злой. Часто насвистывал что-то и за это получил своё прозвище. Про свою голубую форму – откуда она и почему такая – он коротко сказал однажды: "Вы же сами говорите, что музыкант. Значит, музыкантская…"

Его пробовали дразнить. Он отбивался коротко и умело. Нашлись такие, кто нападал на него на одного целым скопом. Тогда он завёл друзей – среди тех, кого часто обижали. С ними он был тоже молчалив, но ласков. А их – недавно ещё самых слабых и затюканных – теперь опасались трогать.

Того мальчишку, противника по незаконченной дуэли, он тоже, говорят, взял в свою компанию… Если, конечно, всё это не выдумки, если дуэль и прыжок со скалы были.

Но выдумки это или нет, а с той поры вражда в лицее стала утихать, мальчишки будто устали от неё. Население спален скоро перемешалось, часто в одном каземате сходились теперь ребята с левого и с правого берега.

Это почему-то не нравилось новому директору по прозвищу Чуф. Но он ничего не мог поделать. Мальчишки не признавались, кто с какой стороны, врали надзирателям. Чуф дёргал кадыком и морщился: он был сторонником чёткой дисциплины, а враньё, несомненно, растлевало воспитанников…

Обо веем этом быстро и сбивчиво вспомнил мальчик, когда увидел среди ребят Музыканта.

– Почему вы решили, что он шпион? – спросил Музыкант и глянул из под тёмных волос.

– Я не шпион, – опять сказал мальчик.

– Помолчи, – одёрнул его Лётчик и доложил: – Он подслушивал у щели.

– Да не подслушивал я! – громко сказал мальчик. Ему стало обидно. – Вовсе я не шпион? Это взрослые бывают шпионы, а мне зачем?

– Он сын учителя, – задумчиво проговорил курчавый мальчишка. – Небось думал заложить нас папаше.

– Ничего подобного! Папа терпеть не может доносчиков!

– Вообще-то правда, – сказал ещё один из мальчишек, остролицый, светленький, в оранжевой майке. – Его отец – ничего дядька… Ладно, ты не бойся.

– А я и не боюсь. Что вы мне сделаете? Отлупите? Если я шпион, это вам не поможет… Замуруете здесь навеки? – Он глянул с насмешкой.

А они смотрели на него серьёзно, без самых маленьких улыбок. Будто что-то решали. Мальчик вздрогнул. Он вдруг ощутил, что сейчас не совсем игра. Вообще не игра. Он знал, что среди лицейских мальчишек есть всякие. Есть и такие, что прошли во время партизанских стычек огонь и воду. Видели, как убивают, и, кто знает, может быть, и сами стреляли в живых людей. Такие могут, наверно, и замуровать…