Дело о ртутной бомбе - Крапивин Владислав Петрович - Страница 2

Но испугался Елька не холода. В первый миг ледяные кристаллики показались даже приятными. Они прогнали с кожи надоедливый зуд от крапивы и колючек. А вот как теперь выбираться-то? До скобы не допрыгнешь. Если бы на твердом месте да с разбега, то можно. А здесь какой разбег…

Елька задергался, пытаясь все-таки прыгнуть. Толку-то… А мороз уже втыкал в него безжалостные спицы.

Что теперь? Кричать? Может, кто-то окажется на поляне, услышит, сбегает за веревкой? А сколько времени-то пройдет?.. Да и кто услышит?

Елька все же крикнул:

–Эй!.. – Получилось глухо, сипло. И стало почему-то стыдно.

Ноги уже отчаянно ломило, и льдистые иголки быстро скользили по всем жилкам. Ельку сотряс озноб. Это теплая кровь не хотела сдаваться смертному холоду. Конечно, с м е р т н о м у. Потому что сколько он, Елька, выдержит здесь?

Елька тоскливо глянул вверх. Чистое небо сияло ярко и равнодушно. Это было небо д р у г о г о мира. Того, где Ельки уже нет…

Теперь был не просто холод. Он слился с ужасом ловушки. С похожим на тот ужас, когда отец запирал дверь на ключ, садился посреди комнаты на табурет и говорил с тяжелой ухмылкой:

–А ну иди сюда. Да не стреляй глазами-то, не трепыхайся, никуда не денешься. И не реви раньше времени, сперва поговорим…

Елька и не ревел. Но обмирал. Знал, что с п е р– в а будет недолго, а потом…

–Папа, не надо!!

– Это кто сказал, что не надо? Ну-ка… – Он рывком придвигал Ельку вплотную, в запах водки, гнилых зубов и нестиранной рубахи…

Но там э т о было не навсегда. На несколько минут. А сейчас… насовсем?

Да нет же! Кровь еще не остыла. Она толкалась в Ельке протестующе и упруго: живи!

Должен же быть выход! Ведь и т а м он однажды вырвался! Всем телом пробил затворенное окно, бросил себя со второго этажа в рябиновый куст, на волю!

Он вырвется и отсюда. Раз нельзя по скобам, надо выбить доски. Вон там, сзади!

Расталкивая снег немеющими ногами, Елька двинулся к светящейся щелями загородке. Скорее! Запнулся за что-то под снегом, упал в грязное ледяное крошево ладонями и лицом. Отплевываясь, ринулся дальше. Подобрал на ходу пропеллер, сунул в нагрудный карман (с белым кораблем внутри ярко-синего ромба), толкнул себя дальше. И наконец уперся в занозистые доски – такие теплые по сравнению со всем остальным.

Елька надавил на них, ударил плечом. Одна доска шевельнулась, чуть подалась наружу. Но дальше, других ударов, не послушалась. Замерзающий Елька понял: надо бить ее с разбега. А для разбега – протоптать дорожку. Да, протоптать! Собрать силы, хотя холод уже добрался до плеч, до затылка и, кажется, выходит из тела стрелами-сосульками наружу!

Работая локтями, Елька попятился. Будто играл в паровозик. Ледяные кристаллы больно скребли кожу. И это хорошо – значит, ноги не совсем еще онемели! Да, не совсем: Елька ощутил, как что-то сильно царапнуло его под коленкой. Оглянулся.

Из протоптанного раньше следа торчала белая рука.

Худая застывшая кисть в мятом обшлаге из камуфляжной ткани. Пальцы с грязными ногтями были скрючены, а указательный выгнут и согнут лишь чуть-чуть. Будто пощекотать хотел кого-то… Это о н царапнул Ельку?

Елька хрипло закричал. И (так ему вспоминалось потом) взмыл над снегом. Пронесся по воздуху, как снаряд, руками, плечом и лицом вышиб доску, закувыркался в траве, роняя красные капли с разбитых губ. И бросился домой. Он мчался, и солнце било его в спину, в затылок, но не могло вогнать в него ни капельки тепла. И жар летнего дня, и обретенная свобода, и скорость бега были уже не в силах спасти Ельку. Леденели мускулы и кости, леденела кровь…

Французская тетрадь

1

– Итак, вы утверждаете, Зайцев, что не имеете к э т о м у д е л у никакого отношения?

Директорша была интеллигентная дама и, всем ученикам, начиная с пятого класса, говорила «вы». Бывало, правда, что срывалась, набухала вишневым соком и орала на виноватого: «Здесь тебе лицей, а не барак в Тракторной усадьбе! Забирай документы и отправляйся в обычную школу, у нас никого не держат!» После этого родители несчастного приходили к ней в кабинет и долго там беседовали. О чем – никто не знал. И обычно дело кончалось миром.

Но сейчас до срыва было еще далеко. Полная, добродушная с виду, Кира Евгеньевна говорила суховато, но без сердитости. С легким утомлением:

– Итак, вы, Зайцев, это у т в е р ж д а е т е?

Обычно храбрость приходит после неудержимых слез. Когда ты уже проревелся от обиды и тебе уже не стыдно, не страшно. Все, как говорится, пофигу. Пускай хоть убивают! Но бывает и так, что слезы не вырвались, ты успел сжать их в комок и загнать в самую глубь души. Там колючий этот шарик то и дело шевелится. Напоминает о себе, но храбрости не мешает. Наоборот, порой даже усиливает ее – как скрученная пружина. Такие пружины – они ведь до последнего момента незаметные. Неподвижные, поэтому ты внешне совсем спокоен. Да и внутри спокоен, пока этот комок опять не выпустил колючки…

– Ничего я не утверждаю, – сказал Митя со вздохом. – Это вы все утверждаете, будто я бандит и чуть не взорвал школу.

–Лицей… – сказала молодая завуч начальных классов Фаина Леонидовна.

– Ну, лицей…

– Не нукай! И не кособочься, ты не на дискотеке! – Фаина была нервная, потому что считала: ее, как завуча, не принимают всерьез.

А Митя и не кособочился, стоял как все люди. Просто в нем не было заметно подобающего случаю ужаса перед педсоветом.

Педсовет (не весь, правда, а "малый", собранный на скорую руку) сидел за длинным блестящим столом в директорском кабинете. Только председатель ученического "Совета лицеистов" Боря Ломакин из одиннадцатого "И" (то есть "исторического") скромно устроился поодаль, у стены. У другой стены сидела Жаннет Корниенко. Как всегда, в джинсах, цветастой широкой кофте, с неизменным "Зенитом" и с толстым блокнотом на коленях. Держалась она бесстрастно, смотрела перед собой и была неподвижна. Так неподвижна, что даже ее цыганские серьги-полумесяцы ничуть не качались.

Борю Ломакина часто приглашали на педсовет как "представителя коллектива учащихся". Потому что в лицее была демократия. А Жаннет позвали только сегодня – как лицейского корреспондента. Чтобы (в случае необходимости!) отразить скандальное дело в газете "Гусиное перо".

Жаннет делала вид, что незнакома (то есть почти незнакома) с семиклассником Зайцевым. Ее большая курчавая голова не поворачивалась в его сторону. И взгляды их ни разу не встретились. Ну и правильно…

Пожилая, в очках и с седыми кудряшками, "англичанка" сказала с назидательностью доброй тети:

– Конечно, признаваться стыдно… Дима. Но еще хуже, когда мальчик запирается так упрямо, вопреки очевидности.

– Какой очевидности? Будто я подложил бомбу?

– Никто не говорит, что ты ее п о д л о ж и л, – это вступила Галина Валерьевна, завуч старших классов. Именно в ее подчинении был седьмой "Л" (литературный), в котором числился подрывник Зайцев. – Но ты с о о б щ и л, что она подложена.

– Господи, ну что за глупость, – сказал Митя с оттенком стона.

– Хорошо, что наконец ты понял! – обрадовалась (или сделала вид, что обрадовалась) "англичанка". – К а к у ю глупость ты совершил.

– Это в ы все говорите глупость, – уточнил Митя с холодком нового бесстрашия (колючий шарик снова чуть шевельнулся).

Завуч Галина Валерьевна хлопнула по лаковому столу.

– Мальчишка!

"Смешно. Конечно, мальчишка. Вот обругала…"

Директриса слегка порозовела.

– Зайцев, вы переходите границы. Выбирайте слова.

– А как их выбирать? Думаете, легко? Вы поставьте себя на мое место и попробуйте… когда все на одного.

В глазах щипало. Но не от слез. От яркого света. Позади стола было большущее, во всю стену, окно. За ним сияло безоблачное бабье лето. После двух недель сентябрьского ненастья оно было как чудо. Как подарок. Жить бы да радоваться!