Бронзовый мальчик - Крапивин Владислав Петрович - Страница 57

– Бери, бери. Это без подвоха…

Кинтель пожал плечами. Взял, развернул. Оказалось – расписное деревянное яйцо, размером с куриное.

От растерянности он спросил тоном "достоевского" пацана:

– В натуре, что ли, мне?

Она засмеялась:

– "В натуре"… Ох ты, Кинтель…

– Не ко времени вроде, – опять малость съехидничал он. – Пасхальная неделя уже кончилась.

– А это не пасхальное. Специально для тебя…

Кинтель осторожно помолчал. Потом хмыкнул:

– А внутри небось игла, как для Кощея. Разобью – и мне каюк… Или нет! Воткнется в сердце, и тогда я влюблюсь в тебя безоговорочно.

Впрочем, яйцо было тяжелое – видимо, сплошное.

Алка сказала без улыбки, скучновато даже:

– Ладно, пошла я… Не забывай, адмирал. – И зашагала прочь, помахивая сумочкой и качая твердыми коричневыми косами.

– Да уж ладно, не забуду как-нибудь до завтра-то, – сказал Кинтель ей вслед слегка растерянно. И добавил запоздало: – Мерси вам, сударыня…

Потом затолкал яйцо на дно сумки, под запасной спортивный костюм и сверток с бутербродами. И за-спешил к автобусу.

…Вот ведь, черт возьми, не повезло Кинтелю! Когда приехал к трамвайному кольцу у "Сталевара", там на диспетчерской будке красовалось объявление, что двенадцатый маршрут не работает из-за ремонта линии. Ну что за свинство! Праздничный подарочек садоводам и дачникам… Теперь, чтобы добраться до базы, надо топать по шпалам с полчаса.

Впрочем, часы на Доме культуры показывали половину первого, так что времени в самый раз. И Кинтель потопал.

Скоро настроение у него опять стало лучезарным. По бокам узкоколейки зеленели низкорослые клены и рябины, между шпал в густой рост шла трава с желтым мелкоцветьем, над ней порхали бабочки. Солнце грело плечи. Слева, из-за горбатых низких крыш летел теплый, но плотный ветерок. Зюйд-зюйд-вест, самое то, чтобы курсом-галфинд, без лавировки, сходить на Шаман и вернуться. Справа синело Орловское озеро. По нему бежала мелкая безобидная зыбь.

Такое было вокруг солнечное умиротворение, что даже мысли о кладе на Шамане перестали волновать Кинтеля. Об этом думалось рассеянно, вперемешку с другим: с Алкиным подарком, с утренними мультиками, со всякой всячиной.

Трамвайная линия по прямой убегала вдаль и терялась в кустах, за которыми прятался разъезд. И долгое время было пусто впереди, а потом… Потом словно вдали на рельсах возникло большое зеркало, и Кинтель увидел себя. Идущего навстречу.

Конечно, это был кто-то из своих! В той же форме. Кинтель заспешил. И очень скоро по слегка косолапой походке – видно, снова ногу подвернул, балда! – Кинтель узнал Салазкина. Тот, наверно, отпросился встречать его! Кинтель заторопился еще больше. Но уже с полусотни шагов разглядел, что радостной встречей тут не пахнет. Очень уж понуро шагал Салазкин.

– Что случилось? – еще издалека сказал Кинтель.

Случилось дело скандальное, для Салазкина просто постыдное. И главное, непоправимое. Потому что нарушения техники безопасности во время занятий парусным делом прощению не подлежали. Это в "Тре-молино" было законом с давних пор, и закон все принимали безропотно. Иначе кончится тем самым: "Ля-ля-ля, в синей прохладной мгле…" И если кто-то нарушил по разгильдяйству или забывчивости – будь ты хоть самый лучший друг, хоть самый заслуженный ветеран, – гуляй, голубчик, с базы домой и обижайся только на себя. Потом тебя никто упрекать не станет и будешь ты по-прежнему свой среди своих и хороший человек, но в этот горький день тебя к пирсу и близко не пустят…

Все это Салазкин знал прекрасно. Но словно какой-то бес толкнул его под копчик. Когда спустили "Тортиллу" со слипа и Корнеич назначил пятерых (Салазкина в том числе) перегнать шлюпку к пирсу, все, конечно, надели спасательные жилеты. А Салазкин забыл, прыгнул в шлюпку без него.

– Ты откуда упал? – изумился Дим. – А ну, за жилетом!

Но Салазкиным овладела какая-то необъяснимая беспечность.

– Чепуха! Тут же недалеко! Ничего не случится!

Ничего опасного в тот момент случиться и правда не могло.

Но случилось другое: все это увидел Корнеич.

– Саня! Марш за жилетом!

– Да ладно! Тут же двадцать метров до пирса! – И Салазкин взялся за весло.

Тогда-то Корнеич и сказал железным тоном:

– Денисов, на берег.

А потом уже, когда все осознавший Салазкин с головой ниже плеч встал перед нестройной шеренгой, Корнеич горестно развел руками:

– Сам виноват. И что на тебя нашло?.. Шагай домой, чадо, ничего не поделаешь. Всем ты подпортил этот день…

Уже ни на что не надеясь, Салазкин прошептал:

– Можно я лучше целую неделю буду рынду драить?

– Это можно, – вздохнул Корнеич. – А домой идти все равно придется. Закон есть закон…

И Салазкин пошел, глотая слезы, и сдерживался до самой встречи с Кинтелем. А тут не выдержал. Разревелся самым безудержным образом, когда стал рассказывать.

– Перестань, – понуро сказал Кинтель. Тошно ему сделалось. Вот ведь свинство судьбы: только что все было хорошо, и вдруг… – Но на Салазкина злости не было, он и так горем умывается. Господи, что же делать-то? – Не реви. Давай сядем…

Салазкин всхлипнул и послушно сел на рельс.

– Подвинься, – сказал Кинтель, вспомнив старый анекдот. Но шутка не заставила Салазкина повеселеть. Он даже и не понял, подвинулся. Кинтель сел рядом.

Стали молчать. Салазкин съежился и все еще всхлипывал, ухитряясь вытирать мокрые щеки о колени. Потом сказал шепотом:

– Ладно, пойду я…

– Куда?

– Домой, конечно…

– Вместе пойдем.

Салазкин вскинул голову:

– Ты с ума сошел?

"Дурак ты. Как же я без тебя-то?" – подумал Кинтель и упрямо шевельнул спиной.

– Получится, что ты бросил экипаж перед плаванием, – испуганно объяснил Салазкин. – Так не делают. Вообще никогда… И к тому же без предупреждения…

– Хорошо, я пойду и предупрежу.

Салазкин понуро проговорил:

– Ну и будет еще хуже. Провалится все дело…

Помолчали снова. Салазкин шевельнулся:

– Пойду я. Сплаваете без меня, чего такого… Сам ведь я виноват, зачем вокруг меня еще что-то громоздить…

Все это было правильно. Он был кругом виноват. И ничего бы не случилось, если бы "Тремолино" сходил на остров Шаман без Сани Денисова. Но Кинтель представлял, как сейчас встанут они, повернутся спиной друг к другу и пойдут по рельсовой колее в разные стороны. И будут расходиться все дальше, дальше… и это было невозможно, несмотря ни на какие рассуждения о справедливости.

Салазкин теперь не опускал голову, смотрел перед собой, ощетинив сырые ресницы. Облизывал губы и ковырял на коленке выпуклую родинку.

– Оставь ты свою бородавку, – в сердцах сказал Кинтель. – Сдерешь когда-нибудь совсем.

– Ну и сдеру… Надоела.

– Схватишь гангрену какую-нибудь. И помрешь…

Салазкин горестно шмыгнул носом. Судя по всему, он был не прочь сейчас помереть.

– Или ногу отрежут. А зачем? Мало нам, что ли, одного такого Джона Сильвера…

Но и на эту шутку – глупую и даже хамскую – Салазкин никак не прореагировал. Только сильнее придавил родинку мизинцем. Из-под него выкатилась кровяная бусинка.

– Во! – подскочил Кинтель. – Говорил я! Колупнул все-таки!

– Первый раз, что ли?..

– Под ногтем знаешь сколько бактерий… Надо смазать чем-нибудь! У тебя есть аптечка? – У Кинтеля стремительно зрело решение.

– Откуда у меня аптечка? Она на базе…

– Вот и пошли на базу!

Салазкин повернул полосатое от слез лицо. Сказал грустно и понимающе:

– Ну и что? Потом все равно отправят домой.

– Видно будет. Пошли!

…Появление Салазкина вызвало неловкость и растерянность. Ребята опускали глаза. Корнеич сказал:

– Это что за явление? – Сердито глянул на Кинтеля: с какой стати, мол, вернул штрафника? Не знаешь правил?

Кинтель проговорил агрессивно:

– У человека нога в крови, а вы… Обработать же надо!

Корнеич пригляделся, куснул губу: