Бронзовый мальчик - Крапивин Владислав Петрович - Страница 50

Затем на экране заплясали длинноногие девицы в чулках с подвязками и без юбок. Кинтель плюнул. В одиночку он, может, и поглядел бы с минуту на такое дело, но при Салазкине стеснялся. Переключил. По второй программе шел концерт иного рода. Певец в длиннополой шинели надрывно вопрошал:

Хорошая песня, но сколько можно одно и то же! Тем более, что было ясно: возвращаться нельзя. Иначе – обрыв над морем и хриплые от натуги пулеметы…

По Ленинградскому каналу мелькнул обрывок мультика, потом диктор сказал, чтобы смотрели передачу "Этот непростой девяносто первый" – по итогам прошлого года. И началось опять то, что видели тысячу раз: бывший вице-президент Янаев, страдающий насморком и дрожанием рук; танки перед Белым домом, депутаты, президенты, генералы… Пустые постаменты памятников. Потом – кричащие женщины-осетинки, бой на проспекте Руставели в Тбилиси, пальба в Карабахе… И мальчик лет восьми с черными пробоинами на белой рубашонке – упал ничком и в предсмертном усилии пытается вцепиться в асфальт…

– Ну что за гады… – со стоном сказал Кинтель. – Ну совсем уж сволочи психопатные… – Он опять включил Малинина, убавил звук.

Салазкин сказал:

– Меня мама в магазинные очереди не пускает. Говорит, на той неделе в гастрономе на Кировской мальчика задавили насмерть. Толпа к прилавку разом придвинулась, а там поручень такой из трубы. Его как раз шеей на эту трубу…

– Слышал я… Ну и правильно, что не пускает тебя…

– А кто должен? Они с отцом оба на работе…

Кинтель выключил телевизор.

– Давай ляжем. И поразговариваем…

– Да! О чем-нибудь хорошем, – согласился Салазкин. Но как-то неуверенно.

Разделись, залезли под одеяла. Кинтель – на свой старый диван, Салазкин – на раскладушку. Кинтель оставил включенной настольную лампу. Помолчали. Ничего хорошего для разговора в голову не шло.

– Дед хочет свою коллекцию значков в комиссионку отнести, – вздохнул Кинтель. – Потому что зар-плату сколько ни прибавляют, а цены еще страшнее скачут, как бешеные… Я говорю: не надо, протянем как-нибудь…

Салазкин неуверенно спросил:

– А отец… он не помогает?

– Подбрасывает иногда. Но ему еще и тете Лизе с Регишкой платить приходится.

– Алименты?

– Ну вроде. Только не по суду, а он сам… А мне сказал: "Я ведь тебя не прогонял. Жили бы вместе, и никаких вопросов…"

В этот миг проснулся телефон. Кинтель побежал в прихожую. Крикнул оттуда:

– Салазкин, это тебя!

Звонила мама.

– Ну да! Конечно! – досадливо отвечал Салазкин в трубку и переступал босыми ногами. – Не волнуйся ты, пожалуйста, все у нас в порядке. Мы уже легли… Ну и что же, что рано! Поболтаем, потом спать… Ты больше не звони, а то мы уснем, а тут опять тре-звон… Спокойной ночи.

Он вернулся, сел на раскладушку.

– Что поделаешь? Она всегда такая беспокойная из-за меня…

– Радуйся, глупый. Ты же счастливый…

Это у Кинтеля впервые вырвалось такое. Неожиданно.

Салазкин быстро глянул исподлобья. Зацарапал на колене родинку. Кинтель проговорил уже иначе, грубовато:

– Ложись давай. А то простынешь, от окошка тянет…

Салазкин не лег.

– Даня… я хочу тебе признаться… – Он вдруг встал, щуплый, виноватый, затеребил подол майки.

Кинтель дернулся от испуга за него:

– Что случилось?

– Даня… Дело в том, что я знаю, почему в окне было темно. Там…

Кинтель приподнялся. Салазкин говорил почти шепотом:

– Я тебе не рассказывал, чтобы не расстраивать. Но я узнал там, у соседской девочки. Она сказала, что Надежду Яковлевну увезли в больницу. Прямо в Новый год…

– Что с ней?!

– Этого я не знаю… Но ты не бойся, теперь она уже вернулась! Честное слово!

– Откуда ты знаешь? – Кинтель уже сидел. А сердце стукало неровно, нехорошо так.

– Я узнавал. И окно вчера светилось, я сам видел…

– Правда?

– Да!.. Ты не сердись, Даня… Ты все равно ничем бы не помог, только измотался бы весь…

Что было делать? Выругать Салазкина? Но он и так вон какой несчастный… Да и в этом ли главное?

– Но оно правда светится ?

Салазкин растопырил локти и приложил к груди кулачки:

– Я же сказал!

Кинтель помолчал, зябко потирая плечи. И жалобно попросил:

– Санки, давай съездим туда, а? Сейчас… Если она правда дома, то, наверно, еще не легла и в окошке опять свет…

"Я понимаю, Санки, что это глупость. Бредятина просто. Но я не успокоюсь, пока не увижу сам. Ты, наверно, думаешь: вот дурак, переться по морозу…"

– Или ты лежи, а я сгоняю один. Я быстро…

– Ты определенно спятил. "Один"! – И Салазкин прыгнул к табурету с одеждой…

Окно светилось. Над мохнатой от инея изгородью, над заснеженными ветками горел в искрящемся от мороза воздухе желтый прямоугольник складчатых, просвеченных лампой штор. И даже неторопливая тень прошла по ним один раз.

Стояли недолго. Колючий холод хватал за щеки, за нос.

– Все в порядке, – выдохнул Кинтель и ощутил, как из губ рванулся теплый парок. – Пошли, Санки…

Они зашагали назад по скрипучей от плотного снега аллее. Опустевший постамент памятника весь был в изморози, она серебрилась под фонарем. И какой-то гад вывел на ней пальцем кривую свастику. Кинтель стер ее двумя яростными ударами варежки. Вдали звякнул трамвай.

– Бежим, Санки…

Когда вернулись, то еще через дверь услышали, как надрывается телефон.

– Это наверняка мама! Даня, скажем, что крепко спали!

Но это была не мама Салазкина. Незнакомый мужчина озабоченно спросил:

– Извините, это квартира Виктора Анатольевича Рафалова?

– Да… Но его сейчас нет.

– Простите, а вы, наверно, Даня?

– Да… – От непонятного страха стало пусто в груди.

– Видите ли какое дело. Вам звонит сосед… бывшей жены вашего папы. Ее неожиданно увезли в больницу. А девочка вся в слезах. И очень просится к вам… Вы меня слышите?

– Да… – потерянно сказал Кинтель. И встряхнулся. – Да, я слышу! Мы едем сейчас!

– Видите ли, она могла бы побыть и у нас. Но очень плачет: только к Дане, и ничего другого…

– Я понял! Я еду!

– Простите… именно вы?

– Но дедушки же нету! Он придет совсем ночью!

– Не надо ехать. У меня рядом гараж, и машина, к счастью, на ходу. Я привезу девочку сам.

ПИКЕТ

Отец и тетя Лиза не развелись официально: это дело требовало времени и немалых денег. И теперь оказалось, что у отца все права на прежнюю квартиру. Он туда и въехал опять. Виктору Анатольевичу сказал по телефону:

– А что такого? У меня тут еще и вещи кое-какие, и вообще… Чего пропадать жилплощади? Поживу, пока Лизавета в больнице. А дальше видно будет…

– Ну-ну… – только и проговорил дед.

А Валерий Викторович вдруг спросил нерешительно:

– А Регишка-то… может, со мной поживет? Под родной крышей все-таки. И с отцом…

– Чего это ты вспомнил про отцовство?

– А я, между прочим, и не забывал. У меня удочерение оформлено было, документ есть…

Дед помолчал и ответил миролюбиво:

– Валерик, ну что ей твой документ? И посуди сам: ты целый день на работе, а за ней присмотр нужен. Из школы встретить, покормить, уроки проверить. Кроха ведь еще… Да к тому же не документом надо махать, а спросить у девочки: как она сама-то хочет?

Регишка хотела быть только с Даней. Утром, когда он уходил, ее обезьянья мордашка горько морщилась, а когда Кинтель возвращался, она сияла.

Два дня Регишка в школу не ходила: не отпустишь ведь одну через весь город, а провожать-встречать некому. В понедельник пошел Кинтель к завучу Зинаиде Тихоновне и выложил ей все как есть. Зинаида Тихоновна по-женски поохала, не стала бюрократничать и определила Регину Рафалову в первый "А". Временно, до возвращения мамы из больницы.