Бабушкин внук и его братья - Крапивин Владислав Петрович - Страница 36

Пока он это говорил, я спешно прикидывал: вся одежда, что есть у меня, Арунасу велика. А то, что носил раньше, сгорело в прошлом году. Может, Ивка выручит? У него с гардеробом, конечно, не богато, второе лето все в тех же пестрых штанах и рубашонке, но что-нибудь, наверно, найдется. Можно спросить и Вячика. Он выше Арунаса, но тощий, по ширине как раз…

А Геннадий Маркович продолжал горестно рассуждать о трудностях:

– Иногда загоню его в ванну и, пока плещется, постираю всего его… обмундирование. Но оно буквально расползается в руках. Правда, он чинит. Сам… Я от отчаяния вздумал уже было заняться портновским ремеслом. Вообще-то я многое умею делать своими руками. Так сказать, дилетант широкого профиля… Ты знаешь, голубчик, что такое дилетант?

– Ну… это кто многое умеют понемногу.

– Да. И не обязательно понемногу. Иногда и вполне на уровне. Я, например, могу профессионально починить водопроводный кран, когда-то бойко музицировал на фортепьяно, умею плести корзины и плотничать. А однажды на пари взялся написать портрет знакомого, хотя до той поры не имел дела с масляными красками. И написал! И сведущие люди говорили: «Совсем недурно. Весьма своеобразная манера…»

– Вы насчет портновского мастерства… – напомнил я.

– Да-да!.. У меня были приличные парусиновые брюки, я ходил в них после войны. Широкие, по моде сороковых годов. Я подумал, что их вполне хватит на летний костюм для мальчика. На такой, в каком я и мои приятели бегали по славному городу Киеву, ныне ставшему заграницей. Во времена безоблачного пионерского детства… Оно, кстати, действительно было довольно безоблачным. По крайней мере, для тех, у кого не успели посадить отцов. У меня не успели. Может быть, потому, что он был инвалид еще с гражданской войны. Он погиб потом, во время оккупации, и мама тоже… А мне повезло, я в июне сорок первого гостил в Москве у дядюшки. Потом – училище, лейтенантские погоны… Ох, извини, пожалуйста! Увлекся своей биографией. Есть у меня грех: начинаю об одном и съезжаю на другие рельсы.

– Вы говорили про костюм для Арунаса…

– Увы! Увы, увы… Зря изрезал парусиновую реликвию. Портновское искусство для меня оказалось труднее живописи. Я самонадеянно полагал, что имею кое-какой швейный опыт, потому что в пятидесятых годах в районном Доме пионеров руководил судомодельным кружком, где кроил и шил паруса… Кстати, это был мой единственный опыт общения с детьми. Вскоре я женился и перешел работать в типографию…

– А с ним вы как познакомились? – Я кивнул на Арунаса (тот дышал, как свернувшийся клубком котенок).

– А он не рассказывал?!

– Он сказал только: «Приютился у незнакомого деда…»

– Да… История, достойная пера Диккенса. Ты читал Диккенса?

– «Оливер Твист». А еще бабушка рассказывала про мистера Пиквика. И про Квентина Дорварда…

– Что-о?

– Ой!.. Про Дэвида Копперфильда. Это у нее тоже любимая книга. Почти как Маршак…

– Диккенс великий писатель, хотя нынче многие считают его книги излишне длинными и сентиментальным…

– А как вы с Арунасом-то встретились?

– Ах, да!.. В начале мая. Стоял я в очереди за молоком. По утрам на угол Красноярской улицы привозят бочку с молокозавода… Очередь была изрядная, стоял я терпеливо, как подобает пенсионеру моих лет. В левой руке бидон… а за правую вдруг кто-то берет меня маленькими очень горячими пальцами. Смотрю – рядом этакий… Оливер Твист. Тянет меня в сторону. Молча… Что ему надо – непонятно. Я говорю:

«Дружок, денег у меня только на молоко. Честное благородное слово…»

Он тянет. Я опять:

«А если ты насчет сигарет, то я некурящий…»

В это время мы оказались уже в стороне от очереди. Он поднимает глаза и спрашивает:

«Вы меня не узнали, да?»

«Прости, голубчик, но…»

«Помните, на пункте под Гудермесом?! В декабре…»

«Помилуй, друг мой! Какой Гудермес? В декабре я безвыездно был в этом городе. Как и все последние десять лет…»

Он смотрит на меня, и глаза делаются мокрые.

«Извините, – говорит, – я думал, вы просто бородку сбрили и очки надели другие…» И еще говорит: «У вас руки в точности, как у него. Я руки больше всего запомнил… Вы музыкант?»

Странно было слышать это интеллигентное «извините» от такого вот явно уличного обитателя.

«Нет, – говорю, – я бывший часовой мастер, а ныне пенсионер…»

И тут подходит моя очередь. А он все еще будто чего-то ждет.

«Подожди, я куплю молока, потом побеседуем, если хочешь…»

И он дождался. Стоит, ковыряет башмаком траву и спрашивает:

«А вы можете дать мне чуть-чуть молока? Вот сюда…» – и делает вот так, лодочкой, ладошки. А они у него немытые, наверно, неделю.

«Знаешь что, пей лучше из бидона…»

«Правда?.. Вы не бойтесь, я не заразный… А сколько можно пить?»

«Сколько влезет. Здесь три литра».

Влезла в него половина бидона, не меньше. Сказал спасибо и опять стоит, поглядывает исподлобья. И мне взять вот так и уйти от него как-то неловко.

«Знаешь, голубчик, одним молоком сыт не будешь. Если хочешь, пойдем ко мне. Картошку пожарим…»

Он и пошел. А когда оказался здесь, заоглядывался. Тут меня взял, по правде говоря, запоздалый страх: а вдруг он стащит что-нибудь и сбежит? Не по злобе, а просто по образу своей жизни. Ведь явный же беспризорник. И представь себе, он мои мысли угадал:

«Не бойтесь, – говорит, – я у вас ничего не украду. Я у тех, кто меня кормит, никогда ничего не утаскивал…»

Поел он жареную картошку, но немного. И вдруг:

«Спасибо, я больше не могу…»

«Наелся?»

«Нет, глотать больно…» – И глаза у него слишком блестящие. Я потрогал лоб – батюшки мои! Наверно, под сорок…

«Ложись, – говорю, – на диван». И мокрое полотенце ему на голову. А сам думаю: «Ладно, если ангина, а если дифтерит? Об этой заразе только и говорят в разных медицинских передачах… Врача вызывать? А что я скажу в поликлинике? Я даже не знаю, где она, детская-то…»

– И медицинский полис потребовали бы.

– Возможно… А он опять про мои мысли догадался:

«Только не надо врача. Меня в детский приемник заберут… У меня быстро все пройдет, вы не бойтесь…»

Ну и правда, жар быстро прошел у него. Только вялый он сделался, взмок и еле языком вяжет:

«Вы не бойтесь, я полежу немного и пойду».

«Куда же ты пойдешь?»

Молчит.

Я говорю:

«Рассказывай, кто ты и откуда».

Вот тогда он слабым голосом и выложил мне свое жизнеописание… А потом предупреждает тихо, но решительно:

«Только не отдавайте меня в милицию. Опять затаскают по приемникам. Я через это уже прошел…»

«Ну а где жить-то будешь?»

Вот тут-то он и сказал:

«А можно у вас? Хоть немного. Я вам помогать буду…»

Я, наверно, проявил слабость характера. Но сказать «уходи»… Понимаешь, Саша, язык у меня не повернулся…

Мы уже не стояли у дверей, а сидели на диване напротив часов. Они качали медный маятник. Все, мол, понятно, мы на своем веку и не такое видали.

Геннадий Маркович правду сказал: не было у него большого опыта, как общаться с детьми. Те, кто думают, будто умеют это, разговаривают с мальчишками… ну, как с мальчишками. А Геннадий Маркович говорил со мной, будто со взрослым соседом, который зашел его проведать. Делился заботами. Я не удивился бы, если бы он вдруг сказал мне «вы».

Нет, на «вы» он не обращался, но разговаривал всерьез. И с горечью.

– С тех пор я живу в страхе. Он то валится с очередной хворью, то исчезает до позднего вечера и я не могу найти себе места… Однажды приходит с огромным синяком. Говорит, что продавал газеты и его побили другие мальчишки. Конкуренты, так сказать.

«Зачем ты, – говорю, – полез в это дело? Тоже мне коммерсант».

А он:

«Заработать хотел. Вы и так вон сколько на меня тратите…»

Господи, да какие тут траты! Разве в этом дело? Я просто не знаю, как быть. Придет осень, ему надо в школу, а у него же никаких документов! И кто я ему? Не родня, не опекун. Мне скажут: какое вы имеете право держать у себя чужого ребенка? И ребенок – опять в бега. А я… во-первых, как-никак отвечаю теперь за него. Да и привязался уже, надо сказать. Вроде как родная душа появилась на старости лет… Но что я могу? Его надо учить, надо лечить…