Ампула Грина - Крапивин Владислав Петрович - Страница 62

– Имейте в виду, чистосердечное признание смягчает кару, – предупредил носатый и курчавый Саныч. – Если изложите все детали, нахлобучка будет не столь суровой…

– А чё мы такого сделали? – дерзко сказал Лыш.

– Да, – поддержала его Грета. – Мы сделали то, что не смогли всякие спасатели. Пока они чесались и настраивали свои фильтры и защиты, мы просто сбили паршивую жестянку почти что из рогатки…

Саныч проглотил критику, сменил тон и спросил уже другим тоном:

– А позволено ли будет нам, коллеги, узнать принцип действия вышеупомянутой рогатки?

Мы сказали, что позволено. И Горошек с Лышем начали демонстрировать устройство…

А монитор все выбрасывал и выбрасывал информацию. А в большой комнате уже что кричал из телевизора ведущий главного имперского канала. Потом кричали другие – дядя Толя переключал каналы.

А мы перебирали всякие варианты, обсуждали "технические стороны" и вот тогда-то Валерий догадался, что паролем была именно песенка…

Саныч сказал очень серьезно:

– Твоему папе, Грин, следует поставить памятник. И тебе…

– И Грете, – вмешался Май. – Это ведь она пустила песенку в космос…

– Причем, в нужной тональности, – добавила Света.

– Да ну вас, – сказала Грета и совсем не по-командирски засопела. – Если уж кому ставить, то Васильку и Лышу. За их технику… И Грину, за то, что запомнил письмо…

– Ладно, всем поставим, – решил Валерий. – А лучше не надо. Чтобы не разглашать технологию. А то ей могут воспользоваться кто-нибудь еще. И не со столь благородными целями…

– У кто-нибудьеще не получится, – очень серьезно сказала Поля. – У них нет сказочных шаров.

– Умница! – восхитился Саныч. – Но все таки надо помнить: молчание – золото…

– Вот и помолчи… – вмешался вождь гуммираков. Наверно приревновал к Санычу Полю.

…Ну, мы еще много чего обсуждали тогда. И днем, и вечером. Ночью мы с Маем тоже говорили про то же самое.

– Теперь ты точно сможешь написать про отца книгу, – вдруг сказал Май.

Я не знал, смогу ли. Ведь я его почти не помнил. И все же теперь казалось, что вспоминаю больше и больше… Только вот песню о ёлочке я боялся повторять даже мысленно: сразу начинало щекотать в горле. Но самым главным во мне тогда было чувство победы. Прочное такое, спокойно-гордое. Я знал: мой отец выполнил то, что хотел, а я с друзьями помог ему.

Спасибо добрым елочным сказкам…

На следующий день весь эфир, как и накануне, бурлил скандалами, сенсациями и разоблачениями. Где-то арестовывали тайных агентов "Желтого волоса" (и скоро выяснялось, что многие из них никакие не агенты). Партии и организации, которые назывались «оппозиция», обвиняли в связи с «желтоволосатиками» свои правительства и грозили "разноцветно-фруктовыми" революциями: лимонными, банановыми, вишневыми, яблочными и даже огуречными (хотя, как известно, огурец не совсем фрукт).

Выступал Регент. Говорил, что он возмущен, полон самых решительным намерений расследовать коварные планы, обвинял иностранных империалистов и внутренних врагов. Выступали противники Регента и заявляли, что он сам виноват и что у него "физиономия в желтом пуху". Опять выступал Регент и говорил о происках "так называемых республиканцев" и о том, что спасение страны в том, чтобы все люди проявили солидарность и на всеобщем референдуме поскорее выбрали нового императора. А за всеми его словами так и прыгала одна-единственная фраза: "Я ни при чем, я ни при чем…"

Тетя Маруся сказала:

– Евгений спит, Любаша учится, отец на работе, я пошла на рынок. Оставшийся народ пусть выделит добровольцев, которые вымоют кастрюли и тарелки. Хватит заниматься политикой…

Мы бросили жребий на пальцах: кому мыть? Выпало Свете и Маю. Май сказал, что Света могла бы справиться одна, там работы – раз чихнуть. А он позавчера в одиночку чистил большущий медный таз для варенья.

Света сказала, что, если Май будет спорить и плохо себя вести, мы выберем его на всеобщем референдуме обратно в императоры. Май сказал, что тогда он велит всех нас принудительно назначить пожизненными судомойками. Кроме Евгения, потому что он неисправимый лодырь… Так мы слегка позубоскалили, а потом вдруг Света вдруг посмотрела внимательней:

– Май, ты чего?

– А чего? – сказал он.

– Ты… как-то загрустил.

– Нисколько…

– Я же вижу. Обиделся на «императора»? Ну прости, я больше никогда…

– Да при чем тут это… – скомканно проговорил и правда погрустневший Май. – Я… просто подумал…

– Про что? – шепотом спросили вместе Толя-Поля.

Май обвел нас глазами. Улыбнулся слабо и виновато. Мотнул головой, откидывая отросшие волосы.

– Да так… все про то же… Вот сейчас целые миллиарды людей сидят у телевизоров и ждут: наверно, что-то изменится, наверно, будет лучше… А ведь ничего не изменится, кого ни выбирай, кого ни назначай. Все так и будет, пока… – И он замолчал.

– Что "пока"? – спросил я, чтобы Май не молчал. Тревожно мне было от его молчания.

– Ну… пока все люди на Земле не станут относиться друг к другу… как люди… – выговорил он, будто делая усилие. Наверно, он хотел сказать "будут любить друг друга", но постеснялся.

– И для этого нужен Шар… – не то спросила, не то просто сказала Света.

Май шевельнул плечом и почти неслышно выговорил:

– Мне кажется, да…

Видимо, все мы разом представили висящий над землей хрустальный шар необъятных размеров. Храм-планету, в который человеческие души входят, как лучи, и делаются светлыми, очищаются от всякой хмари и мути…

Но как сделать такую громаду?.. Ну ладно, допустим, это получится. Но разве можно найти силу, которая держала бы эту великую тяжесть над поверхностью Земли, в невесомости?

…Оказалось, что можно и это. Верхом на Росике въехали прямо в большую комнату Лыш и Грета. Встрепанные, взволнованные. Соскочили. Лыш прижимал к груди картонную коробку. Росик, стуча «копытцами», ускакал в угол и притих там, как обыкновенный стул. А Лыш выдохнул:

– Получилось… Сейчас покажу…

Не говоря больше ни слова, он пошел в нашу с Маем комнату. Мы – ничего не понимая – за ним. Лыш отдал коробку Грете, покрутил головой:

– Где шар?

Хрустальный шар Мая был на подоконнике. Держался на большом подсвечнике, как на подставке. Сверкал и переливался. Лыш решительно перенес его на край стола. Отодвинул монитор и клавиатуру, чтобы освободить побольше места. Ухватил с полки десяток разных книг, тоже положил на стол – высокой стопкой. На этой стопке он и утвердил подсвечник с шаром. Шар засиял еще радостнее. Мы смотрели и ни о чем не спрашивали. Ясно было, что Лыш творит что-то необыкновенное. Он часто дышал. Грета загадочно молчала.

Лыш повернулся к сестре, сдернул с картонной коробки крышку, достал… какие-то блестящие вещицы, поставил рядом с книжной стопкой. Это были самодельные песочные часы! Два аптечных флакончика, соединенные стеклянной трубкой и укрепленные на проволочной подставке. Из верхнего флакончика в нижний бежала сыпучая красноватая струйка.

Света почему-то тихо ойкнула.

Лыш достал еще одни такие же часы. И еще, еще… Он расставил их вокруг книжной пачки с подсвечником и шаром как по углам квадрата. Постоял, подумал, поправил. Затем осторожно вытянул из стопки самую толстую книгу – "Двадцать лет спустя". Стопка стала ниже. Подсвечник слегка опустился… Мы не сразу увидели, что случилось. А когда увидели, не сразу поверили глазам… Да, подсвечник опустился, но шар остался на прежней высоте! Он висел в воздухе, не касаясь верхнего края медного стакана.

– Мама… – шепотом сказала Света.

Лыш убрал подсвечник с книг на угол стола. Потом убрал и книги. Шар продолжал висеть в воздухе, пересыпая в себе солнечные искры и огоньки, отражая разгоревшийся за окном день.

– Не может быть… – шепнула Света.

– Я так же сказала, когда он мне это показал рано утром, – с гордостью за брата отозвалась Грета.

– Лыш, как это? – тихонько спросил Май.